Дневники и письма комсомольцев - Катаева М. Л. Составитель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак:
Среди необозримого снега и неба, в двенадцати верстах от районного центра высятся кирпичные избы и возвышаются трубы. Трубы не трубят, они дымят. Сто семьдесят дворов построились шеренгой в один ряд, встречая меня, командира азбуки. Вьюга молодцевато прокричала свое приветствие. Так я приступил к исполнению своих обязанностей.
Мне предстояло обучать две группы: группу неграмотных (двадцать три человека) и группу малограмотных (сорок пять человек). Обе группы занимались уже по два месяца. Кроме того, под моим наблюдением были ликпункты в Мосоловке, Андреевке, Мальцевском и Апраксинском совхозах.
Первым моим недоуменным вопросом было: что делали до меня предыдущие «ликвидаторы»? Первая группа, как я уже сказал, занималась два месяца. Однако читает она на восьмой странице букваря, и читает так: «пыашыу пыар — пашу пар». Если же слово новое, то его прочитать никто не в состоянии. Вторая группа (малограмотных) читала недурно, но зато страдала другим недостатком: не понимала того, что читает. После того как мы прочли несколько раз коротенькую статью, я остановился.
— Скажите теперь, о чем тут шла речь?
Молчание и все признаки ужаса.
— Ну?
— Мы этого не можем.
— Будем отвечать на вопросы. Ну, отчего, например, лошади иногда болеют животом?
Молчание.
— Скажи-ка ты.
— Сырой водой поят.
Это говорит парень лет двадцати.
— Вот как! Так, по-твоему, лошадей надо кипяченой водой поить?
Смех.
— Ну, прочитайте еще раз и тогда ответите.
Головы уткнулись в книги. Теперь внимание направлено на смысл статьи. Через пять минут загадка разрешается: лошадей кормят перед тяжелой работой.
Что сделал я? Первую группу я решительно согнал с букварей и посадил на разрезную азбуку. Она стала хорошо складывать слова. Буквари же мы использовали для хорового чтения и чтения тех фраз, которые мы могли складывать по разрезной азбуке.
Со второй группой я пошел дальше и начал приучать ее к сознательному чтению. После каждой статьи обязательно вопросы, повторение, пересказ и т. д. Таким образом, мы прошли темы: ликвидация неграмотности, пятилетка и колхозное строительство.
Вот о колхозном строительстве.
Как в Сабуровке обстояло дело с колхозами? Еще до моего приезда здесь была некая бригада, которая, пользуясь недопустимыми способами, добилась стопроцентной коллективизации. Как только бригада уехала, сейчас же посыпались заявления о выходе из колхоза. Их долго держали не разбирая, надеясь, что как-нибудь обойдется. Не обошлось. Мы объявили недействительной прежнюю запись и начали в колхоз записывать снова. О неправильных действиях бригады говорили мы на собраниях, в стенгазете. Мы ходили по дворам и по часу, по два беседовали с крестьянами. К моему отъезду вновь записалось в колхоз сорок пять дворов.
Еще что: поставили мы три спектакля. Выпустили два номера стенгазеты. В первом номере были статьи о бригаде, о кулаке, зарезавшем теленка, о комсомольце, ходившем на крещение за святой водой, и т. д. и т. д. Стенгазета пользовалась большим успехом. Вскоре после выхода, на одном из собраний, ее сорвали со стены и изорвали. Второй номер был посвящен исключительно строительству колхозов. Была большая статья «Что говорят о колхозе», разоблачавшая вражеские слухи и сплетни. Когда я уезжал, стенгазета была еще цела.
Вот и все. Да — как я там устроился? Очень хорошо. Жил, как в сказке, у одного старика со старухой. Ел блины, пил молоко.
* * *
Это письмо вам передаст «ревизионная комиссия. Я жил спокойно, тихо и чинно, как вдруг гроза повисла надо мною. Корзины были вскрыты, их образцовый беспорядок нарушен, кипы белья начали летать по комнате, пуговицы вдруг приросли к брюкам. В общем ревизия окончилась благополучно. Правда, были обнаружены некоторые мелкие злоупотребления, как, например: деньги, ассигнованные на покупку блюдечка, были злостно растрачены, а блюдечко было показано как купленное. Больших преступлений, однако, не оказалось, и «ревизионная комиссия» осталась мной довольна. Я познакомил ее с Воронежем, сводил в кино, угостил обедом в студенческой столовке, показал Большой советский театр, Дворец труда, памятник Петру I и прочие достопримечательности Воронежа.
Теперь скажу о письмах. Не по злости и не по врожденной испорченности не посылал я вам писем. Вы, может быть, думаете, что я сижу мрачно в углу, грызу карандаш и обдумываю способ, как вселенную стереть в порошок, а самому остаться живым? На самом же деле я человек очень добродушный и писать письма даже люблю. Но что поделаешь, если времени нет. Ваши письма благополучно получил; Толя![17] Мне чрезвычайно понравилось твое стихотворение. Не то, которое было в предыдущем письме, а последнее:
Где-то далеко,
на юге ль,
на севере ль.
Не то в Воронеже,
не то в Рязани,
Жил-был студент
с небольшими серыми
Не то очками, не то глазами…
и т. д.
В нем не нужно изменять ни одного слова, на что уж я в этом отношении придирчив. Ты хотел прислать мне еще стихи — присылай, пожалуйста. Справедливость, однако, требует сказать, что твое предыдущее стихотворение нельзя назвать хорошим:
Лектора слова ловя на лету,
Словно лава львов мясо(!).
Скучна игра с созвучиями, за спинами которых не прячется мысль.
Увы! Я уже бросил писать стихи, или не бросил вернее, а уронил. Теперь я по магазинам ищу не Кирсанова, и не Сельвинского, и даже не Вл. Вл.[18], а я ищу «зооветминимум», «организацию труда в колхозах», «о ликвидации кулачества». Я болен страстью к этим книгам. Скучные, серые брошюрки вдруг наполнились для меня жизнью и кровью.
Как вообще идут у вас дела? Видели вы говорящее кино? И так далее и так далее, до бесконечности.
* * *
Сегодня мы должны были выехать на сев в соседний совхоз, но пошел дождь и оставил нас дома. Дома у нас хорошо: нам дали квартиру из двух комнат. Мы устроили коммуну — нас пять человек, обобществили продукты, распределили обязанности. Только вчера я вернулся с табора, где жил среди волов пять дней, а спал в кибитке. Как сказано уже, живем хорошо. А раз хорошо — чего же писать?
До свидания.
. . . . . . . . . .
