Русская армия в войне 1904-1905 гг.: историко-антропологическое исследование влияния взаимоотношений военнослужащих на ход боевых действий - Андрей Гущин

На страницах большинства воспоминаний старших офицеров имеются указания на то, что солдаты русских маньчжурских армий были сильно перегружены вещами, и это лишало их мобильности в бою{396}. Полковник Е.И. Мартынов практиковал перевозку всех ненужных солдату в бою вещей в повозках 2-го разряда. Таким образом, при нижних чинах оставались только патроны, шанцевые инструменты, сухарные мешки, полотнища палаток и баклаги для воды{397}. Поэтому даже на протяжении 60-верстного (64 км. — А. Г.) перехода к Вафангоу полк не имел отставших{398}. Для японской армии иметь при дивизии носильщиков амуниции считалось обязательным правилом. Полковник Мартынов удостоился выговора со стороны генерала Г.К. Штакельберга за подобное отношение к солдату. Генерал выразился по этому поводу так: «Порча войск уже началась, русский солдат вынослив и в таком баловстве не нуждается»{399}. Видимо, генерал переоценивал выносливость русского солдата, который по норме нес на себе 71 фунт (71 фунт ~ 29 кг. — А.Г.), а обычно нагрузка была еще больше, т.к. практически каждый имел свои личные вещи{400}.

Бережное отношение к жизни солдата положительно влияло на уровень стойкости в бою; в сражении под г. Ляояном зарайцы под командой Е.И. Мартынова нанесли серьезное поражение частям японской гвардии{401}. В критический момент боя на р. Шахэ полк выдержал удар десятикратно превосходящего по силам противника{402}.

Достаточно свободная по форме взаимоотношений среди военнослужащих, ни по своей направленности, ни по внутреннему содержанию «дисциплина разума» не противоречила ни уставу, ни самой идее субординации. Ее внедрение осложнялось несомненным присутствием классовых предрассудков у основной, дворянской по своему происхождению, части офицеров.

Полковник Д.П. Парский указывал на то, что обрядовая, или внешняя, дисциплина не являлась показателем уровня взаимоотношений офицеров и нижних чинов, так как проявления последней достигались путем культивирования чувства страха перед наказанием или угрозой наказания{403}. Обрядовая дисциплина базировалась на средствах, доступных в обстановке мирного времени каждому облеченному властью должностному лицу. Но, как правило, такие средства оказывались недоступными, а значит, и ненадежными во время нестабильной или «пограничной» ситуации (война в XX в. характеризуется в том числе и быстрой сменой обстановки, внезапным переход от стабильного состояния к нестабильному), когда ресурс страха перед наказанием вытеснялся иными чувствами и эмоциями. Уставное толкование дисциплины не вполне отвечало ее существу, так как мало внимания уделяло воспитанию, придавая преувеличенное значение чинопочитанию и рекомендуя «не оставлять проступков и упущений подчиненных без взысканий»{404}. Такой подход моделировал среди офицеров ложный взгляд на значение и применение наказаний. Основное же содержание дисциплинарного устава касалось исключительно вопросов наказаний и степени власти разных начальников в этом отношении. Поэтому повседневная рутина служебной обстановки склоняла офицеров к мысли, что взыскание есть главнейшее и чуть ли не единственное средство к поддержанию дисциплины{405}.

Пример из жизни 3-го Восточно-Сибирского саперного батальона также, на наш взгляд, подчеркивает направленность «дисциплины кулака» на поддержание благополучия вверенной части. Рядовой Иван Байков вспоминал о своем ротном командире следующее: «Он изволил угощать нижних чинов за маленький проступок нагайкой. Иногда, не разобравши дела, просто угостить. Однажды командир роты заметил, как один рядовой пил холодную воду, и вот здесь и получил тот же рядовой несколько ударов нагайкой»{406}. Сырая вода в Маньчжурии опасна для здоровья, следить, в том числе и за тем, чтобы солдаты пили кипяченую воду или чай, считалось обязанностью офицера. С другой стороны, форма, в которую облек ротный командир свою заботу о здоровье солдата, точно укладывается в рамки «дисциплины кулака».

Уместно говорить о модели взаимоотношений, а не о непрофессионализме или личных качествах офицера, хотя последние, несомненно, влияли на саму форму наказания, но не на модель в целом. Офицер задавал модель взаимоотношений внутри подразделения. Подражая своему командиру, в свою очередь, выстраивали отношения с подчиненными и зауряд-прапорщики, и фельдфебели, и унтер-офицеры. А.С. Новиков-Прибой в своих воспоминаниях указывал на поведение старшего офицера броненосца «Орел», повторяя действия которого, «дрались и унтер-офицеры, фельдфебели, боцманы»{407}. В воспоминаниях канонира Севастопольского гарнизона Я.А. Кеныня находим подтверждение того, что «дисциплина кулака» была моделью: «Главными хозяевами в роте являлись старослужащие и фельдфебель»{408}. Речь в данном случае шла не о привычной современному читателю дедовщине, а о том, что унтер-офицерский состав копировал модель поведения офицера, произвол офицера дублировался произволом фельдфебеля. Строгое следование букве закона со стороны ротного командира заставляло придерживаться той же модели поведения в отношении рядовых солдат и унтер-офицерский состав, и матросов старших сроков, назначаемых в «дядьки» молодому пополнению.

Сформировалась подобная модель взаимоотношений в XVIII в. как адекватная общественному укладу — крепостному праву, вполне допускавшему телесное наказание. В период правления Екатерины Великой практически весь офицерский корпус был представлен выходцами из дворянского сословия, а рекруты — выходцами из крестьянской среды. Телесные наказания не вызывали возмущения среди самих нижних чинов, т.к. рассматривались как неотъемлемая прерогатива барина-помещика. К началу Русско-японской войны прошло 30 лет после военной реформы 1874 г., в России сменился принцип комплектования вооруженных сил, и выросло новое поколение новобранцев, не прошедших социализации в условиях крепостного права{409}. Поэтому различные наказания и взаимоотношения в рамках «дисциплины кулака» воспринимались нижними чинами как унижение естественных прав. Более того, летом 1904 г. официально отменили телесные наказания в войсках не только в мирное время, но и в военное{410}.

Я считаю, что важным фактором, оказавшим свое влияние на использование «дисциплины кулака», оказалась полная непригодность системы наказаний мирного времени. Свод военных постановлений никто не отменял, но его положения оказывались малопригодными для действующих войск. Правоприменительная практика состояла из двух основных частей: а) вынесение приговора в отношении виновных чинов маньчжурских армий и б) процедуры обжалования (отмены) решения военного суда. Приговоры выносились довольно жесткие, но вот исполнение приговора, как правило, отсутствовало. Стандартным способом ухода от ответственности являлось официальное ходатайство ближайшего начальства, вызывавшее отмену приговора военного суда командующим армией или главнокомандующим. Ходатайство высшего начальства и по делам о проступках обер-офицеров, и по делам о нижних чинах регламентировалось Военно-судным уставом. Согласно ст. 552 Военно-судного устава, в мирное время при несогласии военного начальника в чине полкового командира с заключением военного прокурора дело передавалось на рассмотрение командиру дивизии{411}. Но если командир дивизии соглашался с полковым командиром, то дело передавали командиру корпуса, и так до командующего армией или военным округом. Командующий округом в мирное время передавал такие дела главному военному прокурору, а тот — в Главный военный суд. Практика военного времени формировалась на широких полномочиях командующих армиями и главнокомандующего, которые, согласно «Положению о полевом управлении войск», совершенно законно могли смягчить или освободить от наказания любого военнослужащего.

Интересно, что практика конфирмации[33] решения суда распространялась и на офицеров, и на нижних чинов. Приговоры для офицеров менялись на разжалование в рядовые с переводом в другой полк. На первый взгляд очень суровое наказание. Но на самом деле при относительно высоком уровне гибели офицеров разжалованный мог надеяться быть произведенным в первый офицерский чин за боевые заслуги. Не существует статистики о возвращении через боевые заслуги утраченного офицерского чина, но в нашем распоряжении имеются материалы военного делопроизводства, связанные с этим вопросом. В Приказании войскам 1-й Маньчжурской армии от 28 января 1905 г. оговаривается, что, «согласно разъяснениям Главного штаба, разжалованным офицерам при производстве их вновь в офицеры закон не предоставляет права на получение пособия на обмундирование, о чем, по приказанию командующего армией, объявляется для сведения»{412}. Запрос в Главный штаб в обстановке военного времени не возбуждался в единичных случаях. Значит, подобные случаи были значительными в количественном отношении, и для их решения понадобилась санкция Главного штаба.