Bambini di Praga 1947 - Богумил Грабал

— А бутылку с собой захватим, — сказал он. — Устроимся наверху, как в шатре. Там уютно!

И он вновь уцепился за нижнюю ветку и начал быстро перебираться с одного сука на другой, пока как по лесенке не добрался до кроны и не спустил оттуда веревку.

— Отличная идея! — обрадовался управляющий и привязал к этой веревке корзинку. — Кто хочет, пускай лезет!

И принялся карабкаться по ветвям старого бука.

Буцифал и Виктор последовали его примеру.

— Вы тоже туда полезете? — спросила Надя, глядя, как корзинка ползет вверх.

— Нет. А вы? — спросил Тонда.

— Еще чего! Это же неприлично — заглядывать в чужую комнату!

— Неприлично.

— А на меня, когда я полуголая лежала в коляске, вы все-таки смотрели, правда?

— Смотрел и насмотреться не мог.

— Ну конечно, меня же нельзя назвать приличной девушкой! А знаете, что я видела из этой самой коляски? Как пан Фиг Тор вернулся и дал вам ключ от комнаты девушки в тирольской шляпе, чтобы вы тоже могли навестить ее!

— Да, я взял ключ и пошел к ее комнате…

— В ее комнату! Неужели вы ходили туда помолиться?

— Нет, но я там жуткую глупость сделал. Я взял и рассказал девушке с кувшинками, кто такой Виктор… что он платит двойные алименты, что ключ мне дал от ее комнаты… А девушка начала ругать меня мерзавцем и ничтожеством — и зачем, мол, я ей все это рассказал, теперь она не будет верить людям и всякое такое…

Вот что говорил Тонда, шагая по тропинке через огород к теплице, там он обернулся, подождал Надю, поглядел на ее лицо, обрамленное волосами, в которых запутались лунные лучи, и пошел дальше. В теплице пахло гнилыми помидорами, а возле стены стояла поломанная мороженица. На длинных столах красовались в горшках тысячи хризантем с зелеными бутонами.

Надя тихо ступала за Тондой, поглаживая ворсистые листья цветов. В конце теплицы чернела бочка с водой. На столике высилась кучка садовой земли, кисло пахнущей торфом, и стоял распылитель.

— Значит, меня тоже хотели заманить в ловушку, как ту девушку, да? — повернулась она к Тонде.

— Да, — признался Тонда и, взяв немного земли, размял ее пальцами и понюхал.

— Однако меня бы пришлось насиловать. А это не удалось даже мяснику, ясно вам? — сказала она, взяла распылитель, набрала туда воды и брызнула вверх, на стеклянную крышу, сквозь которую мутно просвечивала луна. Облачко влаги тут же окуталось разноцветьем всех красок спектра.

— Радуга, — сказала девушка. — Вы, мужчины, все одинаковые. И после этого вы еще удивляетесь, что я прикидываюсь, будто верю, когда мне говорят, что сегодня четверг, а сама тут же заглядываю в календарь? — Надя оперлась о дверной косяк. — Знаете, как трудно жить, когда понимаешь, что тебя бросили? Не кто-то конкретный, а вообще. Да вы это наверняка знаете, такое чувствовал каждый, кто ведет жизнь бродячего торговца ненужным товаром.

Она закинула руку за голову и взялась за косяк. Туманное облачко окружило луну сияющим нимбом, и мелкие капельки оседали на девичьих волосах бриллиантовой пылью.

— Да, — сказала она, точно обращаясь к себе самой, — когда вот так вот вымокнешь до нитки, и дела не идут, и люди хамят тебе только потому, что ты не умеешь хамить так, как они… и снимаешь ты номер «В господском доме», «У синей звезды», «У зеленого дерева» или кто их там знает, как они еще называются, все эти гостиницы и трактиры… и заходишь ты в холодную комнату, где из вещей только вешалка, похожая на виселицу, да нелицеприятное зеркало… и лежишь потом в холодной постели, и прислушиваешься, и отгадываешь звуки и голоса… ах, как же одиноко бывает мне в такие минуты! А каждый негодяй, который видит меня в тамошней забегаловке, считает, что я девка, с которой все позволено… кошмар-кошмар-кошмар! Вам это знакомо? Лежите у себя в комнате на животе, висите на кроватной спинке, как полотенце на батарее, и от тоски и ужаса у вас зуб на зуб не попадает…

— Мужчины переносят это легче.

— Значит, вы все-таки меня понимаете, — сказала она. — Мы двое могли бы стать ближе друг другу. Гораздо ближе. Вот почему я так хочу узнать, что имел в виду пан управляющий, когда сказал мне «У черного коня»: «Из вас выйдет замечательный агент, вы можете гипнотизировать взглядом и жестом…»

— Он вам такое сказал?

— Ну да… Припоминаете? Когда я увлекла его идеей основать вместе компанию «Кладбищенская скульптура»? Или разъезжать по стране с разными картинами…

— Теперь припоминаю.

— Наконец-то! Я бы на все согласилась, но только чтобы вместе. Чтобы не надо было одной мотаться по провинции. Хватит с меня одиночества и пустоты!

— Да уж, наобещать пан управляющий умеет! Перспективы рисует — просто дух захватывает. Он нам всем не раз прекрасное будущее сулил! Романтик, что с него взять…

— А я-то ему поверила.

— Если вам скажут, что сегодня четверг, вы согласитесь, но все-таки заглянете в календарь…

— Значит, в понедельник мне ехать одной? Чтобы опять читать в Летограде лекции на тему: «Незаменимый пятновыводитель „Радуга“»?

— «Радуга». Где вы там ночуете?

— В маленькой комнатке за сценой, в комнатке, которая в субботу и воскресенье служит театральной гримерной. Да нет, это вполне сносно. Так мило спать среди зеркал и столиков с помадами и париками! В последний раз, когда я там ночевала, они репетировали «Казарму города Уезд», а я легла на диванчик и чувствую — шпилька колет, так я приоткрыла дверь и в темноте смотрела на крохотную сцену, там стояла влюбленная пара, понарошку влюбленная, и режиссер репетировал с ней любовный дуэт… и пианино бренчало, а эти двое пели: «Возле Петршина казармы стоят, при виде формы глаза девичьи блестят… вечер спускается, горн трубит, в уголке укромном парочка сидит…» — пропела Надя.

— Какая же у вас память!

— Они добрых два часа репетировали, — засмеялась девушка. — А потом началась такая умора! Представляете, стоят на сцене шестеро парней, в руках — тросточки с серебряными набалдашниками, на головах цилиндры, и режиссер до самой полуночи безуспешно учит их в такт песне задирать ноги, как девочки в варьете, и одновременно поднимать тросточки и под музыку кокетливо так прикасаться пальцем к щеке… при этом они еще пели «Целовал я Минку, прижимал к груди, а теперь печаль лишь ждет нас впереди…» Они мучились, путались, из сил выбивались, а я лежала себе возле полуоткрытой двери и водила рукой по грязному полу…

— Хорошо-то как, — сказал Тонда, — жалко, что я не могу поехать с вами в Летоград.

— А почему не можете? Поехали вместе. И вообще — давайте начнем новую, совершенно другую жизнь. У меня для нас обоих припасена золотая жила…

— И что же это за жила?

— Она называется «Крылья родины». Мы с вами будем ходить по разным конторам… и по частным тоже… и убеждать их заплатить за право записаться и поставить свою печать в красивую книгу с надписью «Крылья родины», чтобы через год-два за эти деньги можно было купить самолет и подарить его от имени народа солдатам.

— За какой процент?

— За десять, — сказала она, и глаза у нее загорелись, — и еще объявления. Главное управление по ценам намерено издать толстое справочное пособие для лиц, занимающихся национализацией. Посвящено оно будет налоговой политике. И треть книги займут рекламные объявления. А собирать эти объявления будем мы с вами, — она ткнула пальчиком в Тонду, а потом взяла его за лацкан и зашептала: — Вот приходим мы в комитет по национализации и спрашиваем: «Где ответственный за национализацию?» А секретарь говорит: «Как о вас доложить?» А мы отвечаем: «Главное управление по ценам.» И к нам тут же выскакивает бледный и нервный ответственный за национализацию, потому что кто же из них не испугается Главного управления по ценам? И мы ему объясняем, что хотим поговорить по поводу справочника, в котором будут советы по установлению величины налогов… и большое ли он хочет поместить рекламное объявление? На одну восьмую страницы? На четверть, на половину? И он заплатит, к примеру, за объявление в полстраницы, потому что обрадуется, когда поймет, что мы не ревизоры. А с каждого такого объявления нам пойдут тридцать процентов… Лишь бы я не была больше такой одинокой, понимаете?

Она подняла на него глаза, и Тонда увидел искреннее личико, обрамленное прической, в которой запутались лунные лучи. Он прижался щекой к ее лицу, длинные волосы струились по его руке, сквозь стеклянную стену теплицы он смотрел туда, где кончался огород: в парк. Там в кроне дерева сидели на ветвях четверо мужчин и глядели в освещенную комнату.

Одной рукой каждый из них держался за ветку над головой, а другой сжимал рюмку.

— Господа, — сказал надзиратель, — женщины способны на великое чувство. Пани Машу сначала привезли с перерезанными венами в больницу, а когда все у нее зажило, отправили к нам, потому что любой суицид — это же своего рода дискордантность. Ну, эти «Крон Бразерс» и дают! С ума сойти! Я чуть с ветки не свалился! С помощью психоанализа мы распахнули сердце дамы. Несчастная любовь, вот что это такое! — вскричал надзиратель, и все снова устремили взгляды в комнату, где сидела на стуле красивая женщина, неподвижная, как статуя, и курила одну сигарету за другой, так что ее колени уже покрывал слой пепла.