Генрика - Василий Добрынин

Прекрасное было под ним, его можно мять руками… В него можно скинуть часть себя самого. Торжественный след в чужом теле, на этой земле! За него рисковали: рыцарей, слегших за это, не счесть. Прекрасна, Майн Готт, Аленка, и — безоружна!

Коварный предатель Аленки не убивал — наслаждался, отдавая как ястребу-дьяволу, тело чужому мужчине!

Она приходила в себя, сознавая: жива, и не зная — зачем? Она была безнадежна. Она поняла это, как только Брегер поник, оставляя торжественный след в ее теле. Когда обессилел на ней. Покорное тело, дав волю тому, что природа в нем заложила от сотворения, вздорило с ней, — Аленкой. Они расходились: душа и оно!

Да, это была безнадежность. Она повторяла: «Алеша!» Она поняла, что душа, отстранившись от тела однажды, назад не вернется. Крест, в двадцать лет! Аленка не испугалась этого, но думать о Леше уже не могла. О чем речь, она умерла…

Довольный, уставший, Брегер, тянулся к ней. Торжественный след, жаждал, ждал продолжения. След должен быть бесконечным!

Получивший свое, он переменился. Терпение рыцаря перед безоружной, прекрасной фройлен, сменялось жаждой взять все остальное. В жажде гладил он ее плечи, затылок, распушивал, расправлял ее волосы, трогал за ушком. И потихонечку, исподволь, поощрял и подталкивал губы Аленки, все ниже и ниже к груди, к животу. И дальше.

— Алон, целовайт! — клонил губы Аленки лисьей тропой к вершине по имени «Пик удовольствий».

— Нет, — в живот Брегера, глухо, сказала Аленка, — я так не могу!

— Ум-мм, а что там, Алонка, случилось?

— Ты только …кончил. Мокро и пахнет. Я так не могу…

— О, там пахнет? Алонка, майн готт! Ты помой. Возьми чуть горячий вода. Не холодный, Алонка, бр-р! Горячий вода, и — помой. Трапкой — показал он на полотенце, — вытри: Потом — хорошо!

— Сейчас, — соскользнула с кровати Аленка, — я сейчас. Есть такой, есть, как ты хочешь — горячий. Сейчас!

Вода закипела еще до того, как принес комендант свой веник. В большом, двухведерном баке. Аленка хотела выварить, выстирать начисто, набело Леше рубашку от антрацитной пыли.

Она посмотрела в окно, за которым, потом, уже после нее, пережив эту ночь, засияет солнце. Не видимый ею и солнцем, Алеша, сейчас, или скоро, начнет путь назад. Чтобы встретиться с ней.

«Поняла, — улыбнулась Аленка, — теперь поняла твою боль за жизнь, которую можно отдать врагу напрасно!»

Она взяла полотенцем горячие ручки кипящего бака.

Он ждал, растянувшись. Блаженный. С улыбкой, какие бывают на лицах счастливых людей. «Глаза прикрывают от счастья…» — успела подумать Аленка, — и от яркого солнца…»

— Алонка! — шепнул он, — Давай же, Алонка. Я жду!

— Даю! — хрипло сказала Аленка.

Приподняв до груди, опрокинула бак на блаженное тело.

Закрыла глаза. И не двинулась с места, застыла: «Алеша!». Лицо его промелькнуло сквозь пламя. Сквозь жаркие, алые сполохи в черной кайме!

Отчаянный, лютый по-человечески вопль, взорвал на куски тишину. Тьма побелела от боли! И окна вспотели от пара. Гремели, в ту же секунду, ступени и пол. Врывались лавиной, как вихрь сквозь стены, чужие солдаты.

— О, вас ист дас? О! О! Майн го-отт!!!

«Пуля быстрее, чем звук…» — успела подумать Аленка. Треск автоматных затворов — последнее, что она слышала в мире. Многослойная крепость каменных стен распяла сметенную ураганным свинцом Аленку,

В момент, когда нажимное устройство сорвало стопор взрывателя, Леша, не видевший этого, думал о том, что счастье и даже в войну, — не в том, чтобы быть живым. Счастью нужен другой: как семени — войти в землю, чтоб пробудиться к росту; как земле — воспринять в себя семя и дать ему корни для роста. Счастье — стать этим другим. «Это так просто, Аленка!» — хотел крикнуть он.

Огонь взрыва, прожог паровозное днище и разрывая металл, устремился в небо.

Дикая мощь кипятка и пара и ревущий огонь паровозной топки, в безумном, смертельном порыве, ударили в грудь и лицо Алеши. И в сторону неба, в стороны света, в того, кто был в связке… Агония, адовый скрежет по рельсовым нервам, объяли, круша и корежа, состав с головы до хвоста. Свечками адова пира, вспыхнули и загорелись обломки, техника, люди. Танки — виновники пира, слетали с платформ, ломая коробки вагонов с людьми, снося головы, плюща в лепешку, тела.

Машинист и помощник — они ушли первыми. Это закон. Как иначе в войне на рельсах?.

Война, — ум и воля политиков и полководцев? Поприще славы народной? Обман! Война — стихия. Безучетная, щедрая пища огню, который не ведает боли, не знает меры. Так войну видит солнце. Но если б познало оно эту боль, пережитую нами в огне — сдали б нервы. Солнце сошло бы с неба…

Мечту потерявший начальник полиции Палыч, запил. «Что, я хуже Никитки? — угрюмо кривил он улыбку, — А что, Палыч, лучше?» Сам признавал: не лучше. В бешенстве немцы Аленку повесили, голую, вниз головой. Ужас, внушаемый мертвым, изрешеченным пулями телом Аленки, витал в городке.

Но Палыч-то знал, как прекрасен был этот, несорванный им цветок! Запил, отвернулся от мира. А по ночам приходил. Брал баклажку и приходил.

«Аленка! — стонал он, — Аленка.… Господи, — и гневно косился в сторону бога, — да разве ты есть?! Да ты мелкий, как я, предатель! Скотина ты, господь бог! Я бы, старый дурак, тварь влюбчивый, я бы сорвал, пригубил ее… Не по нраву бы, пусть… Так жива ты была бы, жива, Аленка! А что теперь? Что? Ни солнца теперь, ни тебя…» — волчонком скулил, качался, отрешенный от мира Палыч. Как дуб в почерневшей в последнюю осень листве, как зыбкая глыба…

«И я бы, я — плакал он, — Человеком мог стать, понимаешь?…». Не сумел он взять в руки заветный цветок. А теперь уже все…

Отрешенный, не уловил он рванувшего свежего ветра. Смотались, за полчаса, из Ржавлинки, немцы. А он, потерявший Аленку, пьяный с тех пор, припозднился. Очнулся — пилотки мелькали в садах, переулках и центре Ржавлинки. Пилотки со звездами. В охапку — винтовку, и тут же, — бежать. А на встречу — Никита.

— Бежать, Осип Палыч? А я?

С размаху, палкой досадной, кинулся в ноги Палычу.

— Ух-х, о! — прорычал Осип Палыч, плашмя полетев на землю. Винтовка из рук, полетела дальше.

— Ты что, ё-мое! — взматерился Палыч.

Никитка, не дав протянуться к винтовке, вцепился зубами в плечо. «Последний захват!» — думал он. И не мог расцепить, даже если хотел, свои руки и зубы.

А в горло уперся металл. «Носил-таки, курва, эсэсовский кортик!» Мечтал — это помнил Никита, — мечтал Осип Палыч, носить при себе такой кортик. А Брегер сказал: «Палуч, нет! Не есть можно! Кортик-честь для эсэс. А тебе — нельзя. Нет чести. Поняль?» Получается, Палыч носил его скрытно. Теперь его лезвие жадно ложилось на горло Никите. «Дурак! — полыхнуло, метнулось в мозгу у Никиты, — Заточка у кортика — только по жалу. А грани — тупые. А он меня режет… Дурак!»

Осип Палыч услышал. Он, передернув в руке, сдвинул кортик, и острием воткнув с боку, вогнал лезвие в горло Никите.

«Зарезал, скотина, меня как свинью!» — благодарно подумал Никита.

Деповские — они это видели, — скрутили главу-полицая, Палыча.

На другой день, когда части, вошедшие первыми в Ржавлинку, были уже далеко на западе, становилось ясно: Палыча надо будет отдать властям.

— Палыч, — спросил брат машиниста Егорыча, — ты как, жить хочешь?

— Я? Я же вам… я же вас… берег! Я по-доброму к вам. Вон сколько вас — живые…

Тот не согласился, не стал и спорить. Ржавлинские женщины — вот кто теперь был судьей для полпреда немецкой власти Палыча!

Истина, правда, суть — не напрасно слова эти женского рода. Несогбенная, непокоренная, гордая Русь! Ее плечи — мужские: от витязя и добровольца без шлема, — с эпохи татарского ига до наших времен. Но исчезла, не устояла бы Русь, не будь женщин таких…

— Вставай, Осип Палыч, пойдем, — нашлась справедливость в Ржавлинке — пяди русской земли.

— Куда? Русских нет?

— Успокойся. Их нет, ушли на запад.

Понурил голову, Палыч. Стыдно. Вдруг охватило его беспокойство, какого умом не понять. Оборвалась внутри планка, между сердцем и животом. «Эшафот?» — беззвучно, без шороха, вскользь пролетела мысль.

Подняв бренную голову, Палыч увидел: да, эшафот! Тот же, в котором качала веревка Семеныча, тот, к подножью которого плюнул в тот раз Осип Палыч. Цепкие руки, как куклу с живыми ногами, толкнули, потащили Палыча на пьедестал. На высокое место, на пуп эшафота, к петле.

— Вы что? — хрипел он, — Вы что!

Окурок припомнился собственный. С дымком, огоньком незаплюнутым, брошенный под эшафот, когда отдавая концы, партизан Семеныч. Босой, — сапоги с него сняли…

Гнатышин, как надо, подал сообщение в НКВД, что задержан, — в депо, взаперти, содержится полицай Савинский. «Свинский, — добавил он, — так у нас, всю войну его звали»

Приехал отреагировать на сигнал, капитан НКВД.