Улпан ее имя - Габит Мусрепов

А сам Есеней?.. Такой человек никогда не встречался Несибели. Упоение своим богатством, неистощимое властолюбие, высокомерные батырские повадки, охотничья страсть – все это и осталось, может быть, в нем, но все это заслонила Улпан, она бывала и подопечной, которая прислушивалась к его житейским советам, и наставницей, советы которой выслушивал он сам.

Огромный, с виду мрачный Есеней каждый раз, как взглянет на Улпан, получает в ответ ее понимающий взгляд. «Мой Есеней», – называет она его. А иной раз – как дети. Улпан соберется пойти куда-нибудь. Есеней строго подзовет ее к себе, и она подбегает, становится навытяжку. Он непременно что-нибудь поправит: или одернет камзол, или заново перевяжет тесемки малахая. «Боюсь, ты вырастешь неряхой и растяпой… – и шлепнет, как маленькую. – Ну, теперь иди». Есеней, он – Есеней. Он может, не считаясь с тем, принято это или не принято, позволить себе делать, что хочет. Вот и то, что он говорил о красоте бабы-царицы, – он говорил про Улпан.

Сам он в эти дни на ярмарке отодвинулся в тень. Если бы так поступил кто-то другой, это могло бы вызвать недоуменные взгляды, затаенные насмешки. Но Есеней… Иные люди, боявшиеся прежде его суровости, замкнутости, старались быть поближе к нему и заново узнавали его.

Для Улпан поездка на ярмарку значила многое. О ней заговорили – о ее уме, о влиянии на дела. И – что не менее важно – она сама узнала, что может быть другой, а не просто аульной девчонкой, которая любит ездить верхом и с помощью Туркмена-Мусрепа научилась охотиться с борзыми на волков.

Человек, проживший в невзгодах, тревожится, что наступившее счастье будет недолговечным. Так и случается чаще всего – и Несибели снова и снова просила бога, чтобы он не обошел своими милостями дом дочери.

Они сидели – Есеней и Улпан – со своими шутками, Несибели – со своими радостями и опасениями, когда откинулся полог и в юрте появился Туркмен-Мусреп.

– Ассалаумаликем…

С руки у него свисала плеть, он был в дорожной одежде – видно, только что слез с седла.

– Мусреп-агай! – вскочила Улпан. Несибели тоже поднялась навстречу.

Есеней свирепо уставился на неожиданного гостя:

– Это ты, Туркмен? Ты?.. Я успел забыть твое лицо! Где ты всю зиму шлялся? Почему заставляешь скучать по тебе? Садись, больше никуда не пойдешь.

Не принято это было, не в обычае, а то Улпан кинулась бы на шею Мусрепу, обняла бы его, поцеловала. Он все понял по ее взгляду, понял и то, что с ее замужеством стал для нее действительно старшим братом, и тоже – хотел бы обнять ее, приласкать, как сестру.

Есеней усадил его рядом с собой.

– Ты, Туркмен, никаких вестей о себе не подавал… Но я слышал, ты столько лет крепился, а теперь тоже спутан. Почему не позвал нас на свадебный той?

Мусреп сразу нашелся, что ответить:

– Той отложили до вашего приезда, – сказал он. – Некогда было… У нас ребенок появился, вот Шынар и не может никуда отлучиться, день и ночь – возле него.

– Ребенок?..

Будь они вдвоем, Есеней непременно поддел бы друга, спросил бы, что так скоро, разве твоя баба пришла из своего дома уже с прибылью?

Но он постеснялся Улпан и сказал коротко:

– Ну, поздравляем…

А Улпан, конечно, спросила:

– Сын?.. Дочь?

– Да не знаю пока. Еще не поднимается на ноги, а Шынар не показывает мне – сглазишь, говорит.

– Не поднимается? – удивилась Улпан. – А когда же он…

– Давно. Вчера исполнилось двенадцать дней.

– За двенадцать дней – и чтобы ребенок встал на ноги?

– Что ты мелешь? – потребовал объяснений Есеней. Несибели улыбнулась и повернулась к дочери:

– Е-е, Улпан… Как ты не поняла? Это же у них верблюдица родила, верблюдица…

– Да?..

По глазам Мусрепа Улпан поняла, что мать угадала, и облегченно расхохоталась. Ведь и она, как Есеней, поначалу решила, что Мусреп с какого-то горя – с какого?.. – взял в жены женщину, ожидавшую ребенка.

Мусреп стал объяснять – верблюжонок пока беспомощный, ногами не владеет, а ноги – длинные, неуклюжие, и голову он даже поднять не в силах, лежит и лежит… Это еще из дому Шынар привела белую верблюдицу.

– А верблюжонок тоже белый? – перебила его Улпан.

– Да, белоснежный, говорит Шынар. Мы думаем сделать его главным призом палуану,[42] который всех победит на нашем тое.

Вмешался Есеней:

– Я вижу по глазам Улпан… Ты возбуждаешь в ней жадность, ты хочешь, чтобы я на твоем тое стал бороться!

– А что с тобой случится, если и выступишь? Или старым совсем стал? Сколько раз сходился ты с палуанами, с известными, – и побеждал!

– Он станет бороться, станет! – весело воскликнула Улпан и хлопнула ладонью по колену Есенея. – Он победит всех – и белый верблюжонок будет моим!

– Хорошо! – согласился Есеней, но и свое условие поставил: – Только ты, Туркмен, тоже выйдешь на ковер вместе со всеми.

– Выйду…

Судьба приза была, кажется, решена задолго до того, как палуаны на тое сошлись в схватке…

Улпан давно не видела Мусрепа, а такие перемены с тех пор произошли в его жизни, и она продолжала расспросы:

– Мусреп-агай, вы говорите, мою будущую подругу, мою сестру зовут Шынар?[43]

– Женился бы я на ней, если бы звали иначе?

– Хвастун! – сказал Есеней. – Холостой был хвастун, женатый – таким же остался!

– Хвастун или нет – сам увидишь.

– Ты хочешь сказать, она красивее, чем Улпан? Трудно было отвечать на такой вопрос, но не Мусрепу:

– У каждой женщины красота должна быть своя, неповторимая. Разве мы спорим, какая лошадь лучше – гнедая или вороная? Нет. Мы говорим – прекрасная, славная, изящная, красавица…

Самому себе, должно быть, в утешение Есеней повторил старую проверенную истину:

– Говорят же – красота мужчины в его уме, а ум женщины в ее красоте…

– Что ж, считай мне повезло, как и тебе, – ум моей Шынар не только в ее красоте, как я убедился.

– Улпанжан… Кажется, к нему возвращается сознание?

– А ты тоже стал похож на человека! Есеней – уже без шутки – ответил:

– Ты сказал правду, Туркмен… Случается, трудно узнать себя самого… – Но не привык он к полной откровенности, даже с Мусрепом, и вернулся к прежнему ходу разговора: – Куда она меня погонит, туда и иду. В кого бы я ни превратился, это будет ее рук дело! А твоя – тоже такая?

– Сейчас-то мне легче, – протяжно вздохнув, отозвался Мусреп. – Сейчас у моей бедной мгновения нет свободного – все из-за этого верблюжонка. Я только по глазам угадываю. Вижу – нет топлива и бегу за кизяком. Воды нет… Хватаю ведра, бегу к озеру и несу обратно, стараясь не расплескать.

– Так и бежишь!

– Бывает, комар заставляет бегать тигра…

Улпан слушала их снисходительно – двух мужчин, совсем не молодого и не очень молодого, рассуждающих о молодых женщинах, своих женах.

Она попросила:

– Мусреп-агай, ты найдешь завтра время – поехать со мной на базар? Много своих дел?

– Один раз побываю, и со всеми делами управлюсь… Есеней недовольно спросил:

– А я буду сидеть один?

– Днем Мусреп-агай будет со мной, а вечером с тобой. Днем у тебя будет, чем заняться. Твои кереи и твои уаки не дождутся Есенея, когда он примется разбирать их тяжбы, накопившиеся за зиму. А хочешь – поедем вместе…

– Нет, – отрезал он. – Не хватало только, чтобы я шатался по базару. Никогда в жизни этого не делал!

– Я постараюсь недолго, – пообещала Улпан.

На другое утро, пока с берега Тобола коляска мягко катилась по направлению к городу, Улпан снова завела разговор про Шынар:

– А какого она роста?

Она успела отвыкнуть от Туркмен-Мусрепа и сейчас путалась, то ли на «вы» его называть, то ли на «ты».

– Если рядом встанете, сможете посмотреть друг другу в глаза. Но, кажется, она чуть потоньше тебя. Эта девушка никогда не гонялась за волком в степи, она пасла верблюдов.

– А нрав у нее?..

– Нрав? – переспросил Мусреп, не зная, что ответить. – Спокойная. Не пугливая, Наверное, приветливая… Старухи в нашем ауле балуют ее, боюсь – испортят. Одно слышишь: «Айналайн-ай… Айналайн-ай…» А дети иначе не называют, как аяй-апа…[44]

– А как зовешь ее ты? – спросила Улпан.

– Я?.. Акмарал…

Улпан на время прекратила расспросы – вспомнила, должно быть, своего белого марала в урочище Каршыгалы, белую маралиху с двумя маралятами у соленого озера… И почему так зовет жену Мусреп? Разве нет других ласковых прозвищ? Акбота, например, – белый верблюжонок…

Но лучше было не вспоминать, а перевести разговор:

– Мусреп-агай, что бы вы сделали, если бы разбогатели?

– Лучше не надо, – ответил он. – Богатому – одни муки… Ночью не спит, думает, как бы не лишиться скота. Или джут… Или угонит кто…

Она продолжала настаивать:

– Нет, а все-таки?..

– Честно говорю, айналайн, – не знаю. Что надо, есть у меня. Два коня для езды, две кобылицы, две собаки. А теперь прибавилась верблюдица. Верблюжонка имеем…