Ведьмин пасьянс - Сергей Пономаренко

— Воевода, не хитри. Ты знаешь, что я хочу посмотреть, — не твой достаток, а то, чем ты служишь князю.

Воевода повел его на задний двор, огороженный частоколом. Здесь боярин увидел десятка три уношей[11] занимавшихся воинскими упражнениями: фехтованием на мечах, прыжками на месте, опоясавшись тяжестями, борьбой по парам. На них на всех была простая одежда из вотола[12], на ногах — поршни[13]. Боярин был явно разочарован.

— Ничего дивного я не увидел. Уноши ничем не выдающиеся, а столько разговоров о них. Однако личная охрана великого князя состоит только из твоих учеников, которым он безгранично доверяет.

— Скажи, боярин, какие качества для воина самые главные?

— Сила, умение, храбрость.

— Ты забыл, боярин, самую важную черту — боевой дух, без которого все остальные качества теряются. Не всегда побеждает сильнейший, умение без боевого духа бессильно, храбрость мимолетна и непостоянна.

— Не со всеми твоими словами я согласен, воевода.

— Слова, бывает, ничего не говорят, а дела нагляднее. Пойдем в терем отобедаем, а затем я тебе кое-что покажу.

За обеденным столом собрались старшины воеводы, его приближенные дружинники и те, что прибыли с боярином: черноризец Ираклий, сотник Нагнибида, десятские, рынды — всего человек двадцать. Пракссды не было, и это опечалило боярина, что-то в ней было такое, от чего непривычно сжималось сердце и хотелось на нее смотреть и смотреть. Прислуживали гостям одни отроки — в этом тереме, очевидно, не было места женщинам, кроме Пракседы.

За столом черноризец сотворил молитву, но перекрестились только прибывшие, и это не укрылось от нахмурившегося боярина.

Боярин много ел, но успевал и рассказывать о недавнем славном походе на Корсунь. Мощные стены этого города долго не могли пробить дубовыми пороками, окованными железом, а если и разбивали, то за разломом успевала вырасти новая стена, и пока не нашли под землей медные трубы, по которым поступала вода в город, крепость взять не могли. Значение этой победы огромно — заключили ряд[14] на вечный мир с Византией, подтвержденный письменами на пергаменте; великий князь Владимир получил титул базилевса и стал равным византийским императорам; сестра императора, Анна, стала его супругой, он сам принял крещение и крестил Русь.

— Слышал, что прежние боги, оберегавшие нас многие годы, повержены, храмы разорены, жрецы-волхвы изгнаны? — хмуро спросил воевода.

— Все так и есть, — подтвердил боярин. — Кумиры, идолы с Горы низвержены: кои порубаны, кои сожжены, а Перуна привязали к коню, стащили к Ручью. При этом всю дорогу двенадцать мужей колотили его палками для поругания, на берегу срубили все злато-серебро, кое было на нем, и сбросили в воду, и поплыл он до Днепра. Отправил князь детского[15] и с ним воев, чтобы не пристал нигде к берегу идол, и так должны были они сопровождать его до самых порогов. И никого гром-молния не поразила — слаб оказался идол по сравнению с настоящим Богом, отцом всего сущего.

— Верно глаголет боярин, — добавил черноризец. — Древнее ушло, теперь все новое, и ныне приблизилось к нам спасение — ночь прошла, а день стал ближе.

— А с богом Хорсом как поступили? — еще больше хмурясь, спросил воевода.

— Отрубили голову и сожгли… Знаю, особо чтим был у вас этот идол, жертвы ему приносили, но теперь Русь христианская — все должны креститься, новую веру принять. Ибо сказал великий князь Владимир, когда повелел киевскому люду идти к Ручью креститься в мороз: «Если кто не придет завтра на речку, будь то богатый или бедный, или нищий, или раб, тот будет мне враг». Все приняли крещение, а кто не принял — того смерть ждет, а двор отдадут на разграбление. Поэтому имею от великого князя Владимира поручение — за этим строго следить.

— Много ли мужей голову сложили за то, что не отказались от веры отцов, а их дворы были разграблены?

— Всякое бывало, воевода, но ведь ты великому князю Владимиру не враг, воев для него готовишь, как я слышал, удивительных, совсем не ведающих страха, каких не имеют сами византийские императоры с их «бессмертными»?

— Верно говоришь, боярин, — не враг я великому князю, но и веры предков придерживаюсь строго.

— Поразмысли хорошо, воевода. Наказ великого князя строг, и никто не имеет права его ослушаться. Время до утра есть… Завтра в полдень дашь ответ. Все, что имел я к тебе, уже сказал, теперь черед за тобой. Хорошенько поразмысли, воевода, ведь у тебя и жена непразна. При ином твоем мнении отведу я тебя завтра в поруб[16] до княжеского решения. А великий князь в вопросах веры строг, очень строг!

— Так ли уж строг великий князь в вопросах веры? Ведь я слышал, у христиан по закону одна жена, а у князя Владимира, выходит, две — Рогнеда и теперь Анна. Как это объяснишь, боярин?

— Никак боярин объяснять не будет! — вмешался черноризец, его глаза метали молнии. — Рогнеда была языческой женой и постриглась в монашки еще до того, как князь Владимир принял христианство! И не твоего ума это дело, воевода!

— А я слыхал другое! — разъярился и воевода. — И Корсунь, где полегло бесчисленное количество русичей, отважных воев, был отдан византийцам обратно за просто так, за Анну. Лишь ей для баловства оттуда привезли четверку медных коней!

— Поберегись, воевода, — гневные слова говоришь супротив великого князя-базилевса Владимира, видно, меду обпился! — Боярин вскинулся и вскочил на ноги, положив руку на меч, который, как и его спутники, не снял, идя на пир к воеводе.

— Наверное, ты прав, боярин, перебрал я хмельного меду — помутилось в голове, — выдавил с трудом воевода, лицо которого стало еще краснее, чем обычно, — значило это, что пытался он себя пересилить. — Эй, отроки! Меду мне больше не наливать!

— Завтра, воевода, жду от тебя решения… И тогда постараюсь забыть твои слова, сказанные спьяну!

— Пусть завтра воевода покажет капище своих поганых идолов и головы им посносит, — вмешался черноризец.

— Ты имеешь в виду храм Хорса, где мы приносим требу нашим предкам? — уточнил воевода, вновь багровея.

— Храм есть один — Господень, а у идолов — капище! — взвился черноризец.

— Воевода, ты обещал нам забаву показать после пира. Где она? — решил прервать спор боярин Баян.

В глубине души он сочувствовал воеводе, которому предстояло принять непростое решение, так как совсем недавно сам был на его месте, подчиняясь приказу Владимира принять веру христианскую. Непросто ему далось это решение, но любил он крепко князя, пожаловавшего ему серебряную гривну на шею. Даст Бог, вскоре и золотую получит. Когда волокли по Боричеву извозу деревянного Перуна, которому столетиями поклонялись предки Баяна, совсем жалкого, оскорбленного, без золотых усов и серебряных волос, словно в одно мгновение ставшего плешивым, покорно терпящего удары палицами недостойных мужей, боярин то и дело со страхом поглядывал на небо, ожидая, что оно разверзнется и огненные стрелы испепелят нечестивцев. Но все было спокойно — деревянный идол безропотно перенес надругательства и оскорбления и под жалобный вой и крики киевлян отправился в свой последний путь. Тогда Баян понял правоту князя, выбравшего более могущественного Бога для поклонения, и отныне его не терзали сомнения относительно поруганной веры.