Вампилов - Андрей Румянцев

где слово «тройка» мы заменили на фамилию хозяина дома…

После праздника в перерыве между лекциями мы стояли обычной компанией в университетском коридоре. И вдруг увидели, что к нам приближается Георгий Васильевич. У него была интеллигентная привычка: не доходя добрых трех-четырех метров, пригибать голову в поклоне и с учтивой улыбкой повторять: «Здравствуйте, здравствуйте!» На этот раз он начал свое приветствие совсем издали, поклон его был ниже, а улыбка учтивее, чем обычно. Подойдя, он начал ласковой скороговоркой:

— А я спрашиваю Валю: ты не заказывала концерт по заявкам? Нет, отвечает… Было очень, очень приятно послушать!

Георгий Васильевич качнулся к Вампилову и свистящим шепотом сообщил ему на ухо:

— Я ваш голос я-авственно различил!

Саня отпрянул и, растерянно улыбаясь, забормотал:

— Разве? Да что вы говорите?

Когда Тропин удалился, кто-то из нас панически предположил:

— Будут репрессии!

Но их не последовало: добрейший Георгий Васильевич простил нам и эту выходку.

Студенческие годы, особенно первые, — это, что ни говорите, переход от детства к взрослой жизни. Много было в нас ершистого, задетые кем-то, грубили, обиженные — лезли в драку. А в мальчишеской драке характер проявлялся по-особому.

Начало учебы запомнилось одной стычкой. На танцах в общежитии к нам, первокурсникам, привязались парни с физмата. Они были постарше, да и собралось их побольше. Один, распалясь, ударил Саню. Когда шум поутих и началось обычное в таких случаях «выяснение», Вампилов презрительно сказал обидчику:

— Ты такой смелый потому, что за твоей спиной — кодла.

— А ты как думал! — вскинулся тот. — Я бью, когда нас трое против одного.

Эта «философия», помню, возмутила нас до глубины души. Когда остались своей группкой, Саня хмуро укорял:

— Что вы стояли? С такими надо драться, сколько бы их ни было!

Случалось, что справедливость и торжествовала. Весной 1960 года в Иркутск со всех волостей свезли строителей: город готовился к приезду американского президента. Мы жили тогда на улице Пятой армии, в приспособленной под общежитие церкви[12]. На пятом курсе нас постигло два переселения: из добротного общежития на улице 25-го Октября — в упомянутую обшарпанную, холодную обитель и из старинного учебного здания университета — в новое безликое строение, выросшее поблизости, на той же набережной Ангары.

Теплым вечером, уже к полуночи, мы стояли довольно большой группой у подъезда своей церкви, под густыми кронами деревьев. Саня был с гитарой. Говорили, смеялись, кто-то негромко запел, Вампилов начал подбирать аккомпанемент. За шумом не заметили, как из темноты выросла ватага парней.

— Что распелись! — грубо крикнул кто-то из их толпы. И тут же на наши головы обрушились удары бутылок. Звон стекла, крики, топот ног… Налетчики исчезли так же стремительно, как и появились.

Пострадавшие, в том числе и Саня, растирали макушки, прикладывали к ранкам носовые платки. Тяжелых последствий, к счастью, не оказалось. Видимо, шевелюры наши тогда были густы, а молодые головы крепки.

Собрав в общежитии подкрепление, мы бросились на соседнюю улицу и нашли обидчиков в доме, где временно поселились молодые строители. Последовало отмщение…

Это происшествие оставило отметинку в творчестве Вампилова. Как всегда, оригинальную. В рассказе «На пьедестале» автор говорит о своем герое, впавшем в пьяный кураж: «На самом деле Жучкин никогда нигде не сражался, если не считать, что был бит однажды бутылкой по голове».

Заканчивая второй курс, мы с Саней не договаривались о встрече на Байкале летом, во время каникул. Он после экзаменов отправился домой, в Кутулик, а я, привычно торопясь, — в свою сторону: там ждали сенокос, заготовка дров на зиму, другие заботы многодетной семьи.

И можете себе представить мою нечаянную радость: июльским утром вожусь в огороде, открываются ворота — и в проеме Саня, беззаботный, улыбающийся, одетый в футболку и старенькие штаны:

— Привет! А я в ваших краях уже второй день.

Все дела — в сторону. Знакомлю его с домашними, мать предлагает молока или чая — нет, он сыт. Садимся на крылечко, обсуждаем, чем займемся. Зная, что места наши рыбные, Саня сразу же загорелся: перво-наперво — на рыбалку!

Деревня наша кормилась Байкалом. Летом все мужики были на плесе, промышляли сетями и неводом омуля и сига. Эта рыба была на столе в каждом доме. Когда она приедалась, кто-нибудь из старых или малых, не ушедших на плес, на «большую рыбалку», ставил сетушки в ближнем озерце или протоке. Тут ловили рыбу «соровую»: щуку, окуня, язя. Рыбачить удочкой считалось у байкальцев баловством. Этим занимались обычно пацаны или приезжие, городские. Да и в самом деле, зачем деревенскому жителю терять золотой летний день, торча у воды с удилищем, если можно взять добрый улов простым способом: вечером поставил сеть, а утром вынул из нее рыбу?

Так что надо было подумать, какую рыбалку предложить Сане. Ехать на байкальский плес, на стоянку деревенских бригад, было далеко, километров тридцать, хотя любая из артелей не отказалась бы от молодых помощников. Поставить малую сетушку на ближайшем озере Облом — едва ли Саня испытал бы какой-то азарт.

Поэтому я решил, что лучше все же посидеть с удочками на этом самом озере.

Взяли лески с крючками, банку для червей, ключи от лодки — и на Облом. Это озеро в полутора километрах от деревни не случайно носит такое название. Когда-то, в позапрошлом веке, во время землетрясения, степь у Байкала обломилась и на ее месте возникли залив Провал и множество озер, среди них наш Облом, окруженный камышом и небольшой грядкой ивняка.

Берег его в тот день был безлюден. Начался сенокос, и вся деревня, включая пацанов, впряглась в страдную работу. Мы срезали талины на удилища, запаслись червями, выплыли на середину озера…

Клев начался сразу. Окунь шел мелковатый, но жоркий: не успеешь забросить крючок, как леска уже наструнится, тяни обратно.

Солнце вошло в силу. Саня снял футболку, весь отдался захватывающей работе. Подсекал добычу, торопливо срывал окуня с крючка, цеплял наживку. Он только цокал языком да восклицал:

— Ну, смотри ты! Это же рыбный Клондайк!

Мы остановились, когда счет рыбешкам подступил к сотне. Срезали на берегу длинные тонкие прутья, нацепили на них за жабры окуней и с тяжелыми связками, пахнущими сыростью и влажной тиной, отправились домой. Саня уже с большей обстоятельностью расспрашивал, где и какую рыбу ловят в здешних местах. Сокрушался, что раньше, приезжая в Байкало-Кудару, ходил удить не на озеро, а на реку: там клев не тот.

— Сейчас такую уху закатим! — мечтательно говорил он, поднимая связку и высматривая рыбин покрупнее.

Когда мы вошли в ворота, мать без удивления осмотрела наш улов:

— Добытчики явились!.. Куда же я с вашими окунями?

И распорядилась:

— Бросьте там, у амбара. Скормим собаке… Мойте руки, у меня уха из омуля готова.

Саня был обескуражен. Я пожалел, что не подготовил его к такому обороту дела — нетрудно было предвидеть это. Заметила неловкость и мамаша. Стала утешать гостя:

— Он, окунь-то, летом тиной пахнет. Байкальский — тот вкусней, а этот, озерный, — не то… Не жалей!

Но и позже мы с матерью, вспоминая этот случай, чувствовали вину перед Саней…

Время свое мы делили между двумя селами. Как человек деликатный, Саня старался быть подольше у дяди и меня уводил к нему, случалось, и на день, и на ночь.

Хозяева уходили на работу, дав Сане наказ, что поесть и что попить, и мы с ним оставались в чудесном мире тишины и чтения. В домашней библиотеке можно было найти едва ли не всю классику — русскую и зарубежную. Мы брали по несколько томов, устраивались в прохладных креслах, а то выходили на мягкую траву под тенистую черемуху.

Может быть, в такие дни неспешного чтения и впитывал Вампилов мудрость и духовность классики, ее словесную красоту и музыку. Он всегда был ее вдумчивым учеником. Прежде всего, в главном — в поиске истины, «крупиц правды».

…А вечера на Байкале стояли ясные и теплые. Владимир Никитич выдавал нам роскошную медвежью шкуру. Мы выносили ее во двор, бросали на густую, пружинящую траву, стелили поверх широкий матрац и валились на эту царскую постель. Поздние сумерки сменялись чистым светом луны и бесчисленных звезд. Верховик приносил запах влажной земли с недавно политых огородов, байкальскую свежесть. Тени от кустов скрывали таинственную жизнь, полную движения, шорохов, птичьей возни.

Мы заговаривались до утра. Это были беседы, переходящие с темы на тему, лишенные связности, прерываемые то смехом, то задумчивой паузой. Под звездным небом легко открывалась душа, без принуждения являлись слова о только что прочитанном, о школьных и студенческих событиях, о знакомых судьбах. Тут проявлялись Санины способности в том, что можно назвать человековедением. Он рассказывал о чьей-либо судьбе, вспоминал какой-нибудь случай всегда коротко, но непременно с живописной, чаще забавной подробностью — она хорошо представляла характер, объясняла чувство или поступок человека. Если речь шла о людях, известных мне, то Санины слова добавляли что-то существенное к моему знанию о них. Даже наши друзья, кажется, достаточно изученные в долгом ежедневном общении, вставали в какой-нибудь веселой истории, пришедшей Вампилову на ум, под особенный свет — смеясь, я по-новому видел их характеры, их привычки и пристрастия.