Ужас и страх - Владимир Рекшан

Хватаю винтовку.

— Как покуролесили? — успеваю спросить и услышать ответ:

— Во всем должен быть порядок и смысл.

— А кто теперь расстреляет Колюню Морокканова?

— От крепости не осталось даже мокрого места.

— А сухого?

— Нам повезло. Так везет только раз в жизни.

— Или в смерти.

Сека и Паша уже стоят с винтовками через плечо, а Серега еще выуживет из ящика. Мы забираемся в кузов, помогая друг другу, и занимаем места на скамеечках возле бортов. Под тентом уютно, словно в турпоходе на Вуоксе, когда вне палатки дождь, а внутри сыро и тепло. Незнакомые мужики лезут в кузов, рассаживаются кто куда. Даже становится тесно. Рычит мотор, поедем вот-вот.

— Стой! — кричат с улицы.

Шебаршение снаружи, и чем-то тяжелым и мягким колотят в борт.

— Места нету!

— Нормально! — доносится с улицы. — Получайте фрукт! Овощ ананас!

Несколько человек кряхтят и поднимают, переваливают через борт. Сквозь распахнутый брезент вонзается свет. Женя Злягин оказывается в кузове как раз возле наших ног. Машина дергается, и мир сдвигается.

— Сестренка, сделай укол не больно, — Злягин бормочет в дреме, затем затихает, а когда мы выкатываем из городка на шоссе, начинает храпеть.

Кажется, всего три раза в жизни я ощущал с миром полную гармонию, знание своего в нем места и удовлетворения им. Однажды в ресторане Дома писателей на Шпалерной, в окна которого через Неву смотрела революционная “Аврора”, в девятичасовой колбасе, сидя спиной к крейсеру, выпив в сумме граммов семьсот водки, но не залпом — сквозь чахоточный табачный дым вглядываясь в шум-гам, и ощущая себя полноценным участником ярмарки тщеславия, и отлетев от нее на расстояние семисот граммов — именно тогда вдруг в мире, к которому постоянно имел претензии, все встало на правильные и приятные места, остановилось, давая себя разглядеть и полюбоваться — в картинке быстро сбился фокус и захотелось ненависти, — пошел прочь и, выйдя на улицу, через десять метров упал в открытый люк, но литература спасла, точнее, книги спасли, купленные перед тем в Лавке писателей на Невском в спецотделе, тогда еще они являлись дефицитом — книги в Доме писателей скупал референт, я и принес ему книги, но референта не оказалось, все равно нашел способ убрать семьсот граммов, а книги, положенные в рюкзак, после спасли жизнь… Отпадаешь, вкусно вспотевший, исполнивший свой трохантерный индекс, то есть предназначение, то есть основной инстинкт, которым наделен по набору хромосом, то есть понятно, о чем речь, то есть получилось все по гамбургскому счету, то есть совпали жидкости, то есть не всегда так выходило, но иногда, черт возьми, получалось. А рядом любимое тело, раздавленное, как пластилин, наполовину вытекшее из лона, будто Волга. И тогда долгая, долгая, долгая, долгая, бесконечно долгая секунда короткой пустоты. В ней нет претензий и гордыни. Просто так лежишь бесконечную секунду, и она, сволочь, улетучивается — эфир, Гвадалквивир… Но однажды давно вовсе не пограничная быль в ярославской глубинке. Там я, Мишка Летающий Сустав и Одна Девушка. Мы умотали туда за тысячу километров по наводке-просьбе одного рисовальщика, имевшего бабушку в глубинке, просившего отвезти ей килограмм леденцов и вафельный торт, а взамен взять мешок икон. Предполагалось получить половину, продать и купить гитары. Мы проехали, прошли пешком тысячу, нашли деревню, но не нашли бабушку. Видать, рисовальщик в последнюю минуту зажмотился и обманул, хотя чертеж был точным: излом дороги, название деревень и речки. Только такой бабушки не оказалось. И мы без гроша возле медленной речки, по пояс всего воды. Ходим по воде, разбредаемся, лежим в воде, сидим то на одном берегу, то на другом. Мягкий песочек и нежные рыбешки. Солнце над нами, русское небо, ни людей, ни скотов, ничего впереди, кроме вечной жизни и дружбы без заморочек. И так длился день. Он длился и длился, длился и длился, длился, длился, длился навсегда и все-таки прошел. Началось другое с другими кайфами, найденными иконами, ночным вороватым бегством мимо городка Середа, потом в Ярославле сдали алтарные доски, завернутые в украденную простынь, в камеру хранения, перед которой улыбчивый мент спросил: “Туристы, парни?” — “Разборные плоты”, — ответил Мишка, а Девушка улыбнулась. И мы постелили газету “Комсомольская правда” на каменный вокзальный пол и легли втроем, заснули сразу, поскольку устали, а утром нашли копеечку и купили стакан газированной воды без сиропа. Лежа на пляже, хотели есть. Обнаружили местного хиппаря и продали ему американскую футболку, Девушка свою продала, с надписью по-английски “Ангелы ада”. Купили три литра молока, три батона, а на сдачу поехали в Москву. Но это получалось уже не то, не та гармония, не гармония вовсе, а суета биологических тел. И только после значимость остановившийся речки, в которую можно было вступать тысячу раз, канонизировалась, по крайней мере для меня. Теперь в ней и в нем нельзя исправить ни черточки. Было это в одна тысяча девятьсот семьдесят первом году. Теперь Мишка Летающий Сустав в Нью-Йорке, а Одна Девушка неизвестно где…

Где я? Неизвестно. Но, кроме меня, тут еще имеются мы. Нас бесконечно катят в “Урале”. Никто не рыпается. Все заснули, как только дизельная махина выкатила из городка. Сперва сзади догоняли яркие фары, но скоро огни рассосались, и мы ехали в одиночестве. Или просто все фары выключили для конспирации — все равно небо уже не темнело ночью до упора. Или просто я сам спал и ночь профукал. Теперь явственное утро, а грузовик все остановиться не может. Народ постепенно оживает. Паша с Секой покуда спят, повесив головы, а заминированный Женя продолжает дрыхнуть у откидного борта без задних и передних ног. Не храпит даже, но дышит. После пробуждения мизантропия становится утонченной — ненавидишь людей с особой прелестью. Война войной, только люди достали. Вот их-нас немножечко на войне и поубивают… Я не такая сволочь — это просто пожилые сосуды в башке не хотят просыпаться… Да и лучше, чтобы сон. Вздрогнешь, откроешь глаза — под головой родная подушка, а если повезет — и родная жена для продолжения рода. Однако род продолжен. Потому и война, потому и на войну. Умереть за продолженный род. Что ж, бодрствуем сквозь открытые веки. Придется вспомнить про бессмертие вдоха-выдоха… Серега рядом подоткнул ладошкой свой славянский курносый лик. Бородка, борода молодежная торчит из ладошки в разные стороны. Серега моложав, но по возрасту подошел, а Сека с Пашей подделали паспорта, исправляя возраст до положенных сорока пяти лет… Воины-концептуалисты… Больше никого в кузове не знаю. Нормальные народные рожи, сделанные топором…

Я опять погружаюсь в темноту дремы, в ее бессвязные красные нити и лениво просыпаюсь через сколько-то разом, когда машина резко тормозит. Сека и Паша бодры — их голоса слышны с дороги. Они командуют парадом и откидывают заднюю часть борта. Так удобней сгружать Злягина. Мы с Серегой помогаем, как можем, а заминированный обреченно матерится. Впереди нашего “Урала” грузовичок поменьше. Из него на обочину сбрасывают несколько зеленых ящиков. Ротный, вернувший потерянное было звание, спрыгивает на асфальт после ящиков.

— Блокпост, — говорит, и мы начинаем вертеть головами.

— Где, простите… Блокпост, вы сказали? — спрашивает вежливый Серега.

— Блокпост, я сказал! — Рабинович-Березовский адекватен моменту.

Он целенаправленно шагает в сторону странного вида конструкции, и мы, подхватив винтовки, поспешаем за ним.

— А я не пойду, — ворчит Женя и садится на зеленые ящики.

Бетонные блоки, сложенные “в лапу” наподобие крестьянской избы, оказываются нашей позицией. Внутри валяются пластиковые и стеклянные бутылки.

— Мы, вообще-то, приписаны к парашютной бригаде, — мрачно начинает Сека.

— Теперь никто не приписан ни к чему! — парирует ротный. — Теперь все вперед! Взять врага на штык!

— Что значит “никто не приписан”? — не соглашается Паша. — Мы не пушечное мясо и имеем смысл! Парашюты так парашюты! Сидеть тут на куче говна? Какая отсюда может быть штыковая атака? Куда?

Ротный сбавляет обороты, понимая, что не на тех напал:

— Это все генерал! Это приказ по армии! Мы только винтики войны…

— Шпунтики! — Паша еще не протрезвел до такой степени, чтобы стать покладистым. — Вы почему здесь распоряжаетесь? Нет, мы сами собой распоряжаемся, но хотим знать общий план. Что должны делать? Когда делать? Кто составитель… то есть…

— Генерал Уродов обещал объехать фронт, отслужить молебен и выслушать жалобы. Ваш блокпост, находясь на стыке окопавшихся полков, связывает шоссе, являясь ключом обороны.

— Ах, ключом! — Паше это льстит, и он соглашается за всех. — Ладно! Выполним долг и не посрамим чести.

— Вот и о’кей, — облегченно улыбается Рабинович-Березовский. — У меня еще дел невпроворот. Я же все понимаю и вас специально выбрал из оказавшегося контингента.