Блаженные времена, хрупкий мир - Роберт Менассе

Лукас, который уже улегся в постель, встал и снова оделся. Он не мог заснуть. Прежде всего от чувства легкого голода. В окно ему было видно, что бар на другой стороне площади еще открыт. А почему бы и нет? Закажу десерт и немного вина, — это в любом случае лучше, чем глупо ворочаться в постели. Когда он вышел из комнаты, вихрь воздуха в коридоре от поспешного исчезновения Лео уже улегся.

Этому путешествию суждено было обернуться катастрофой, Лео это знал. Но он не мог подозревать, что катастрофа начнет разворачиваться у него за спиной. Безусловно, было делом случая, что Лукас в баре столкнулся лицом к лицу с Юдифью, и этот случай ровным счетом ничего не означал. Юдифь обрадовалась, когда Лукас вошел, точно так же, как она обрадовалась бы, если бы вдруг увидела Лео. Она тоже никак не могла заснуть. Она ощущала еще большую безнадежность, чем обычно, путешествие, впечатления, непривычная комната, она знала, что лежать в темноте, в постели, переполняясь впечатлениями, мыслями, с незваными потоками образов в сознании — все равно что смотреть кадры про всю свою жизнь, которые, как говорят, проходят перед внутренним взором человека в последние минуты перед смертью, и тут же — удушье, сильное сердцебиение, паническое ожидание избавления, зова матери, — нет, надо встать! — ни к чему это бессмысленное ожидание момента, когда возникнет эхо старой, но живой угрозы, нужно спать, но жива только угроза, а не эхо, ибо смерть безгранична, и там нет ничего, даже эху не от чего отразиться. Граппа. Она будет пить только граппу, пока все это не распадется, воспоминания, страх, пока не опустеет экран. Чтобы ни одного образа. И ни одного мужского образа. Но кругом мужчины, итальянский бар, ночь, женщина пришла одна, и сразу начинаются приставания. Даже сопротивление они воспринимают как одобрение, как поддержку, как заигрывание. А Юдифи хотелось только одного — покоя. Она была рада, когда внезапно появился Лукас, настоящий защитник. Лукас тоже очень обрадовался, увидев Юдифь у стойки. Вместо раздражения, что ему никак не удавалось заснуть, он внезапно почувствовал большое облегчение и неожиданное возбуждение, поняв, что не меньше, чем поесть, ему хотелось поговорить, ему ведь в этот вечер так и не удалось вставить свое слово. Сколько было тем для обсуждения. Вдвоем с Юдифью — обсудить Лео, которого они сегодня одели с иголочки и который устроил им сегодня отменный спектакль — все это нуждалось в комментариях. Что ты там пьешь? Граппу? Очень хорошо. Мне тоже граппу. Да! Оставьте, пожалуйста, бутылку на столе. Бутылку — можете — здесь — оставить. Si. Grazie. И еще сыру, пожалуйста. Какого? А какой есть? Проволоне? Очень хорошо. А горгонцола есть? А какой? Чье производство? Это важно, сказал он Юдифи, которая смотрела на него с удивлением, я имею в виду — если уж мы в Италии. Что значит — как всегда? Посмотрите в меню. Как называется? Да. У нас два сорта. «Santi Novara» и «Arioli Achille», этот подороже. Вот-вот, его и дайте. Очень хорошо. Просто повезло. «Santi Novara» производится большими промышленными партиями, но он выгодно отличается от того, который можно купить в Вене. В Вене это тоже массовое производство, но то, что продается у нас — это вообще не горгонцола, видимость одна только. Так что по сравнению с нашим этот все равно хорош. Но Ариоли Ахилле, Лукас поцеловал кончики своих пальцев, это одна из немногих оставшихся фирм, которые работают по старым, классическим рецептам. Впрочем, есть еще Карло Гельмини, Санти и K°, разумеется, они поставляют знаменитый Фиор ди Паннероне, потом есть еще какой-то там Франко… Франко, да, впрочем, неважно, Франко — и там еще какое-то слово, и еще парочка — и все, остальное — второразрядная массовая продукция. Граци. Хочешь попробовать? Нет? Ты просто обязана. Такое тебе не скоро доведется попробовать. Ну, будем здоровы. Он одним махом опрокинул стаканчик граппы, и тут же налил себе и Юдифи еще. Чувство облегчения, которое испытала Юдифь, когда мужчины в баре от нее отстали; ее удивление тому, как Лукас ел. Выражение влюбленности, с которым он смотрел на сыр, отрезал его и отправлял в рот, восторг на лице — и одновременно какая-то отпетая небрежность в еде, он чавкал, что-то говорил с полным ртом, запихивал в рот кусок сыра, и тут же, еще не успев прожевать, откусывал белый хлеб, и, чавкая, продолжал говорить, и этот его счастливый смех, он казался ей непристойным, как обычно, когда человек смеется с набитым ртом.

Возьми, попробуй, сказал Лукас, сыр делает человека чувственным. Лицо его все округлялось, он стал похож на хомяка, щеки набиты проволоне, горгонцолой, хлебом — взгляни! сказал он с блаженством в голосе, это же действительно высший класс, вот здесь, на корочке, смотри, видишь, тут видны еще дырки от прошивки, и видишь, какие прожилки? Прошивка ручная, это ясно. Что такое прошивка? Вот что это такое, посмотри. Сыр — это целая наука. Кстати, о науке. Я сегодня чуть со смеху не умер, глядя на нашего профессора.

Впервые Лео Зингера назвали просто «профессором». Юдифь моментально поняла, о ком идет речь, она находила это apelido, то есть прозвище, остроумным и точным, но тон, которым Лукас это сказал, ей не понравился.

Значит, о том, как он упал в воду, корректней следует выразиться — тут Лукас поднял указательный палец — прыгнул. Прыгнул, разумеется. Там, у себя в башке. Лукас постучал указательным пальцем по лбу. Профессор печального образа, сказал Лукас, рот его был набит до отказа, лицо расплылось до невозможности, оно, казалось, готово было лопнуть. Мудрые речи и нелепые поступки, сказал Лукас, мотая головой, дивно, просто дивно, ты посмотри только, в этом ломтике проволоне видна даже структура замешивания сырной массы. Сырную массу разогревают в сыворотке, разрезают, она недолго бродит, потом ее разминают в горячей воде, вытягивают и скручивают в жгуты, снова нагревают и лепят из нее груши, шары, колбасы, причем классическая форма — грушевидная. Они застывают в холодной воде, прежде чем попасть в соляную ванну. У первосортного проволоне, когда разрезаешь эту грушу, заметна еще вся эта структура замешивания, например, вот здесь, видишь. Выглядит, как едва заметные трещинки. Да. Профессор. Печальный образ. Он, извини, Лукас с трудом проглотил, мотнув головой, и тут же невольно рыгнул, он явно хочет сделать меня своим Санчо Пансой, но, Лукас опрокинул рюмку граппы и встряхнулся, сыр! Ты совсем не хочешь сыру? Зря, такого ты дома никогда не попробуешь.

Дома, подумала Юдифь, это для Лукаса нечто само собой разумеющееся. Как для него все просто и естественно. То, что он везде, как дома. И то, что, где бы он ни был, он всегда знает, чем здесь можно набить брюхо. То, что какой уж он есть, такой и есть. И уверен, что, когда он гнусно отзывается о человеке, его, конечно, поддержат. А ведь как раз об этом Лео и говорил за ужином, об ограниченности человека, когда он признает только собственные правила поведения, и если бы Лукас понял суть этих слов, он сейчас так не говорил бы. Она почувствовала отвращение к нему, он кое-что верно подметил, но не уловил самого главного, а именно…

Ты заметила, как он вел себя по дороге в ресторан и потом за столом? Кстати — маленькими порциями. Как это дорого, да и невкусно, есть маленькими порциями. А миленький был ресторанчик, да? А, неважно. В общем, Лео за ужином. Это было поучительно. Все сразу стало ясно.

Безусловно, сказала Юдифь. Ей хотелось напомнить Лукасу о том, что Лео рассказывал за ужином, сказать ему, что он мог извлечь из этого кое-что полезное, но Лукас уже говорил дальше, вдохновленный предполагаемым одобрением Юдифи, в котором был уверен. Он вел себя, как молодой театральный любовник. Новый костюм, новая роль. Ведь смешно это выглядело, правда? Купи мы ему рыцарские доспехи, он бы вообразил себя рыцарем. А кстати, надо было купить. Он еще налил себе граппы и снова выпил. Влюбленный взгляд. Почти такой же, как у Лео за ужином. Не такой уверенный, но зато более наглый и поверхностный. В последний раз на какой-то миг показалось, что Лукас — ученик Лео. Надо было. Лео в этих рыцарских доспехах смог бы изложить объективные причины того, почему он может дать себе и миру свободу, только надев их на себя.

А если бы мы купили ему деревенскую юбку, слышишь, надо было купить ему юбку, он прыснул со смеху. Юдифь неприятно поразило то, что Лукас в кое-каких частностях был прав, но в целом — так ошибался. И был так несправедлив. Неправда. Лео не был смешон. А если и был, то — не только смешон. Она пила граппу и подыскивала слова, но какие? Приходили на ум слова в защиту Лео, но все получалось как-то нескладно, кроме того, она ведь пила, чтобы все стереть из памяти, и образы, и слова. Всплывали и слова, посылающие Лукаса к черту, но эти слова были бессильны, слабое эхо, отзвук слов, которые говорил сам Лукас; раз он не слышал их, пока говорил сам, то он не услышит их, если она будет шевелить губами, она просто смотрела на Лукаса, молча, даже не молча — тихо. Но ведь ему ничего нельзя сказать в ответ, сказал Лукас, он говорит и говорит, мне кажется, все, что он говорил, было очень интересно, но…