Долгая и счастливая жизнь - Рейнольдс Прайс

— Один раз я видела оленя, далеко за родником мистера Айзека, мы с Милдред были там девять лет назад. Может, это был тот самый, как думаешь?

— Навряд ли, — ответил он; машина не тронулась с места.

— А куда он хотел их вести — к роднику?

— Навряд ли, тот теперь засорен, но если пройти дальше — там много ручьев.

Это был самый мирный их разговор с прошлого июля. Розакок сочла это хорошим знаком и решила продолжать в том же духе.

— Как по-твоему, он опять попробует перевести их через дорогу?

— Думаю, да, если какое-то время не будет машин со светом. Сейчас он где-то там следит за нами, ждет, пока мы уедем.

— Жалко, мы не увидим, как они переходят дорогу, — сказала она.

— Здесь он, наверно, второй раз не пойдет, но мы можем подождать там, у тропинки к роднику, если у тебя есть время.

Она знала, что Мама и Майло сходят с ума от волнения, но ответила:

— Время есть. Завтра в девять утра на работу — вот и все мои дела.

Уэсли выключил фары, и, когда его глаза привыкли к темноте, он при тусклом лунном свете разглядел впереди заросшие колеи — здесь, бывало, мистер Айзек ездил к своему роднику. Он осторожно подвел к ним машину и развернулся лицом к дороге. Поставив машину на тормоза, он опустил ветровое стекло, оперся о баранку и прижал лоб к переднему стеклу, стараясь разглядеть деревья по ту сторону дороги и то, что в них притаилось.

Розакок полагала, что это ненадолго, что через минуту он зайдет настолько далеко, сколько она ему позволит. Чтобы убить время, она тоже стала смотреть вперед, но совсем не так, как Уэсли. Он ждал, и только, ни одной мысли не было у него в голове, кроме как посмотреть, что это за олень и сколько у него самок. Розакок думала: «У них с этим оленем есть что-то общее. Мало кто выжидает, — как они. Большей частью все рыщут и охотятся…»

Последние слова прозвучали в ее мозгу так отчетливо, что она не могла ручаться, не сказала ли она их вслух. Но если и сказала, то все равно, Уэсли был поглощен напряженным ожиданием. Он сидел не шевелясь. Тогда она закрыла глаза, решив думать о чем-либо другом, но вместо того увидела перед собой тот прохладный ноябрьский день семь лет назад, и тропинку, и пекановое дерево, на котором, как орел, стоял Уэсли и натряс ей орехов, когда она попросила, а сам орехами не интересовался, не такой уж, наверно, голодный был, мог бы и ею поинтересоваться, ведь достаточно взрослый (другие мальчишки его лет интересовались), но он даже не спросил, как ее зовут, не говоря уж о чем другом, он вежливо ждал, пока она уйдет и оставит его наедине со всем тем, что он видел, а перед его глазами расстилался почти весь округ Уоррен, но ей он сказал, что видит только дым, чтоб она поскорее ушла, а уйти от него было трудно даже тогда, когда возмужалость только еще нависала над ним, как грозовая туча. С закрытыми глазами она быстро перебирала в памяти все годы с Уэсли, пока наконец не сказала себе: «Мама прожила с моим отцом пятнадцать лет, она растила его детей, терпела его запои, а теперь помнит его только как серьезного мальчонку на фотокарточке. Вот так же я помню Уэсли — такого, как в тот первый ноябрьский день. Все другие воспоминания сводятся к тому же — он ждет чего-то, что должно случиться с ним, он может нарочно внушить кому-нибудь желание сделать что-то ласковое, например подойти и притронуться к нему, только чтобы сказать в ответ: „Что это тебе вздумалось?“ — и держится, как скованный, пока не смоется тот, кто его побеспокоил, и с тех пор для меня в нем ничего неожиданного нет. С самого начала я, хоть совсем девчонка, знала все наперед. Взять любого грудного ребенка, даже такого, как сын Милдред, — посмотришь на него и сразу видишь, хорошенький он будет в детстве или урод. А каким он станет, когда вырастет, никак не скажешь. Но в тот первый раз ведь яснее ясного было, что Уэсли стоит, обведенный прозрачной тенью взрослого мужского тела, и когда-нибудь границы этой тени он заполнит собой. Я видела это и, хоть была еще подростком, сразу поняла, что каким бы ни стал этот мальчик, не будет в его душе места для Розакок Мастиан. А он рос, и заполнял собой те границы, и лицо у него становилось таким, как я и думала, и, пока оно постепенно становилось таким, он приходил ко мне так много раз, и я позволяла ему целовать меня и трогать, и я говорила себе: „Он переменился, и это любовь“. Но все те разы я для него была все равно как вода для лодки — просто что-то такое, чем можно воспользоваться, чтоб куда-то добраться, до взрослости добраться, а там отхватить себе и Норфолк, штат Вирджиния, и флот Соединенных Штатов, и каждую охочую до штанов потаскушку, которая ляжет с ним и скажет „да“ там, где я говорила „нет“. И только поэтому Розакок начисто вылетела у него из головы. Я с самого начала знала, что так и будет, но для меня это было все равно. Я надеялась, что он переменится, но он не переменился, и это тоже мне было все равно».

— Уэсли, как считаешь, ты когда-нибудь переменишься? — спросила она вслух.

Он даже не повернул головы. Он прошептал мягко, будто просил об одолжении:

— Роза, никакой олень не придет, если мы начнем обсуждать за круглым столом личность Уэсли Биверса.

— Да, сэр, — ответила Розакок, но она уже обдумала все, что необходимо было обдумать. Она вынудила себя понять, как ей нужно поступить. И она ждала — не затем, чтобы посмотреть на оленя и его самок, она просто знала: если они пойдут через дорогу к ручью, они дадут ей возможность удержать Уэсли, чтобы он опять не сбежал от нее. Она ждала, глядя на свои темные колени и лежащие по бокам руки, почти неразличимые в темноте.

И наконец они перешли через дорогу, эти олени, чуть подальше того места, где первый раз показался самец. Она не видела, как они вышли, не слышала постукивания копыт, так изящно ступавших по утрамбованной дороге, пока Уэсли вдруг не подался вперед всем напряженным телом — она это почувствовала по пружинам сиденья, он ее даже не коснулся. Она взглянула туда, где его лоб был прижат к стеклу, проследила за его взглядом и увидела их в ту секунду, когда они вступали в лес мистера Айзека — три оленя, двигавшиеся осторожно, впритирку друг к другу, как часовые колесики, и она даже не успела рассмотреть, который из них самец, ведущий за собой остальных. Но они словно потянули ее за собой. Уэсли ощущал то же самое (он увидел их раньше нее), и так пристально глядел им вслед, что она прошептала: «Между ними и тобой стекло». Уэсли, смотри, ты продавишь его головой. Но олени скрылись, а Уэсли и не думал использовать возможность, которую они ему дали. Он Сказал только: «Ну вот, ты видела, он повел двух самок к ручью» — и потянулся к ключам, чтобы завести мотор.

Розакок положила руку ему на запястье.

— Такой теплый вечер, может, давай подождем, а потом пойдем следом, посмотрим, к тому ли источнику они пошли.

Он взглянул на ее руку, не на лицо, и понял, о чем она думает.

— Давай, если хочешь, — сказал он, — только близко мы к самцу все равно не подойдем.

— Если потихоньку, может, и подойдем.

Уэсли достал с заднего сиденья фонарик и открыл свою дверцу. Он обошел машину спереди и ждал, пока выйдет Розакок. Они сделали несколько шумных шагов в траве, омертвевшей от заморозков, потом углубились в лес и шли порознь, глядя перед собой, потом сблизились так, что пальцы их опущенных рук задевали друг друга, и тогда уж руки их соединились так естественно, что и не понять было, кто первый взял за руку другого. Дальше они шагали медленнее, потому что ноги вязли в сухой сосновой хвое и под черными соснами стояла тьма, а Уэсли ни разу не зажег свой фонарик. Змеи уже исчезли, как всегда в начале ноября. Оба знали дорогу. И оба знали, куда направлялись — вовсе не к роднику, потому что, когда они подошли к роднику, и Розакок потянула его за руку, и, считая, что нужно сказать что-то об оленях, шепотом спросила: «Они там?», то Уэсли только фыркнул носом, давая знать, что смеется (лицо его сливалось с чернотой), и Розакок сказала: «Посвети на родник, поглядим, чистая вода или нет», но он вел ее туда, где тропинка пропадала под толстым слоем листвы и старыми истлевшими сучьями, которые рассыпались в труху у них под ногами, а об оленях у них и мысли не было, и Розакок думала только об одном: «Где же мы остановимся?» — пока они не наткнулись на куст шиповника. Уэсли шел на шаг впереди и зацепился за куст, и Розакок сходу натолкнулась на его спину. Вот тогда только вспыхнул свет (понятно, Уэсли включил фонарик, но совершенно бесшумно) и открыл им кусок заросшей бородачом поляны. Уэсли отодрал от себя куст, свет погас, и они так и не увидели друг друга.

Они молча прошли еще несколько шагов меж сухих стеблей, доходивших им выше колен. Розакок сказала:

— Давай не пойдем дальше. — Они снова остановились. — Ну-ка послушаем, — сказала она.

Они прислушались. Затем он сказал:

— Что слушать-то?