А потом пошел снег… - Анатолий Малкин

Результат нужно было закрепить, что она и начала делать, несмотря на длинный пятичасовой перелет и езду по московским пробкам. Пошла в ванную ненадолго, видимо, боялась, что он может уснуть, устав от переживаний, вышла, как любила, в длинном банном полотенце, каким-то особым способом — он так не умел — закрепленным над грудью, сбросила на пол кучу одеял, легла рядом, прижалась, начала целовать и так его разнежила, что он включился и забыл (на час? на два?) об ужасе, жившем за окнами, там, в мрачной, залитой дождем, продрогшей Москве.

Он был неплох, не как всегда, но вполне и даже удивился сам себе, как будто его тело и он сам были разными существами, и то, что было до пояса, жило своей самостоятельной жизнью.

Она частенько говорила ему, что он монстр секса, говорила, что это неестественно в его года, сравнивала его с другими мужчинами — у нее, конечно, был опыт, как она лукаво убеждала его, совсем небольшой, и утверждала, что сорокалетние сегодня в сексе ведут себя как люди его возраста, а он может любую — дальше она вставляла жесткое словечко, знала этот язык, конечно, взрослая была девочка, но его это не коробило, хотя в обычной жизни он терпеть не мог женщин, пересыпающих разговор бранными словечками, верил, что это говорит о комплексах или проявляет их истинную натуру.

И сейчас, поддавшись ее стремлению пробудить его, он летел куда-то по полю удовольствия, не переставая поражаться ее женской силе — ведь она устала и ей было, очевидно, не до секса, — но она так старалась, что он не мог не открыться ей навстречу.

Потом она снова ушла в ванную, а когда вернулась, он притворился, что спит, как всегда, на боку, по-детски устроив на ладошке левую щеку.

Он видел сквозь едва прикрытые глаза, как она посмотрела на часы, тихо оделась и вышла из номера, забрав электронный ключ.

Как только он убедился, что за дверью закрылась дверь лифта — номер ему всучили плохой, рядом с лифтовым холлом, слышимость была идеальная, — он вскочил, привел себя в порядок, подождал минут десять, нервно покуривая, и поехал на работу.

Он и тогда, и еще долго потом не понимал, с кем ему надо быть и что делать, и что женское терпение, даже такое огромное, как у Зяблика, не беспредельно.

Вечером, когда он остался один в пустом кабинете и на полную катушку ощутил свое одиночество, он позвонил сначала Николаю, а потом уж ей, она ему ничего не сказала, не поссорилась с ним — обижаться было не в ее правилах, но зарубка на будущее в сердце была сделана — он это понял, когда извинялся.

А пока утром из гостиницы он ехал спокойно, даже осторожно, немедленно попал в статус лоха, которого и затереть можно, и подрезать не грех, ехал в компании чайников и иногородних машин, которых в Москве за последние годы развелось немерено. Поворачивая на проспект, от которого было два шага до работы, все пытался успокоить дрожащие руки и придумать, как он встретится с Ириной… Ивановной.

«С ума сойти! Как же ты ее побаиваешься, оказывается? Нет, просто надо быть готовым ко всему. А вдруг она после эсэмэски поняла, как это все плохо и не нужно? И что? Нет, надо как-то все налаживать, иначе труба».

Он тогда ничего не хотел понимать. Он все еще был мужем, привыкшим к распорядку, дисциплине, подчиненным ЕЕ чувствам, желаниям, капризам.

Когда он появился на работе, несколько женщин отметили его щетину и сказали, что это сейчас модно.

— Что модно? Борода?

— Нет, — ответили ему, — именно щетина маленькая, как у Николсона, ну, вы понимаете.

Он кивнул, чтобы отвязаться, но про Николсона запомнил — этого актера он знал и он ему нравился.

«Надо попробовать так походить, а что? Она заметит, потому что терпеть не может бороды».

Влетел в кабинет, заперся и набрал номер Ирины.

Телефон не отозвался.

Он позвонил в приемную — сказали, что ее нет и не будет сегодня.

Тут его заколотило, как прежде.

Перед тем как набрать домашний номер, походил, подумал, плеснул виски, выпил и позвонил. Он держал трубку, слушал гудки, считая, как звуки кукушки, и даже начал гадать, что если на десятый гудок откликнется, то все будет хорошо.

Она ответила на седьмом, послушала его жалкие фразы и вдруг спросила совершенно спокойно:

— Слушай, а ты на даче был? Там на крыльце грибы лежали.

— Да, я ездил.

— И не сообщил мне?

— Я не знал, что это для тебя важно.

— Раньше мы как-то знали друг о друге все, — сказала она и дала отбой.

Он еще долго держал трубку около уха, так долго и так крепко держал, что ухо занемело.

Она разговаривала с ним, как разговаривала бы с кем-нибудь по работе. Это был голос чужого человека.

Ему стало жарко, он снял пиджак, пошел в свой шкафчик-туалет, мельком взглянул в зеркало и вздрогнул — щеки были пунцовыми, как только однажды в институте, когда подслушивал обсуждение педагогами оценок за курсовые задания и когда ему вывели, как лидеру курса — так всерьез говорил Мастер и он поверил в это, — четверку с минусом за совершенно провальную работу.

Потом позвонила Зяблик. И начала говорить сразу, как будто все слышала:

— Вы себя разрушаете. Сами. Разрушаете желанием оправдать то, что с вами делают, тем, что делали вы. Но во‑первых, такова природа мужчин, и обвинять их за то, что они мужчины, могут только неумные женщины или очень умные. А что она делала много лет, почему терпела, не порвала с вами? Любила? Или было удобно? Или не было куда? К кому? Во‑вторых и главных — кто ушел? Кто бросил? Кто предал? Кто вас раздел перед чужим? Вы что, когда-нибудь думали о том, чтобы оставить семью? Даже со мной?

Этот последний вольт был так бесхитростен, что он засмеялся.

— А что смешного я сказала?

— Ты действительно хочешь услышать ответ?

— Да, хотя я его знаю.

— А зачем тогда?

— Чтобы вы его сами произнесли! Чтобы было все по-честному!

И тут же перевела разговор на другую тему, предложила поехать куда-нибудь, в ресторан, например, он отбивался, с ужасом подумав о публике, о дороге — есть совсем не хотелось, он теперь обходился кофе с сыром по утрам, ну и в обед супчику похлебать немного, но захотелось вдруг вырваться из духоты мыслей, и он согласился, поехал без водителя, с интересом открывая для себя заново жизнь вечерней Москвы.

Распорядок его жизни был заведен раз и навсегда — дом, дача на уик-энд, гости иногда, поездки по всяким загородным магазинам, ну и отпуск, конечно, там было хорошо, свободно, и работа, работа, работа. А город жил, кипел, шумел, люди ходили по улицам — он и забыл, как гуляют по тротуарам или в парк ходят, в метро лет двести не был…

C Зябликом соединились в пробке у Смоленки. Правда, вначале пришлось час подождать ее во втором ряду, около какого-то телефонного сервиса, потому что девушка неожиданно повезла некую сотрудницу с работы в Черемушки. Сотруднице почему-то понадобилось срочно домой, а Зяблик, добрая душа, у них была за развозного водилу. Кстати, то, что приходило ей в голову в последний момент, всегда становилось для нее главным. Он привык и уже не обижался и даже задремал, когда она лихо подрулила к нему на своей пучеглазой машинке с широко раздвинутыми шинами и крепким задом: просто кроватка на колесах, настоящий женский вариант — натужно пошутил он внутри себя и попытался улыбнуться.

Потом они сидели в ресторане напротив друг друга. Заказывала она, а он разглядывал публику, думал о том, как много он пропускает по жизни, в которой люди живут и радуются, потом, когда подали, как она захотела, все сразу, налили вина и официанты ушли, она заулыбалась, и вдруг он ощутил прикосновение пальцев ноги. Ноги у нее были длиннющие, но и стол был широкий, как она смогла, нахально сняв одно свое копыто — так он звал модные туфли с высокими каблуками, — добраться до него, он не понял, но она, поедая свою любимую морскую живность, начала его ласкать, поглядывая на него с интересом и ожидая реакции.

Ему было неловко, хотя сидели они в закутке и вряд ли кто-нибудь мог видеть их игры, но когда она сказала, что халдеи видят, конечно, и обсуждать будут потом, как старикашка прикупил себе такую красотку и экстремальным сексом с ней занимается, он отодвинулся, хотя и признался, что подобного с ним еще не было, и подумал, что он дундук.

Потом они долго сидели в машине, сначала занимаясь тем, чем только и можно было заниматься в такой тесноте, и он вдруг понял, как соскучился по ее дыханию, как привыкло к ней его тело.

Теперь они виделись постоянно, и это становилось привычкой, традицией, его новой жизнью. Она была рядом, едва только ему хотелось ее видеть. Он не понимал, как она объясняет это все дома, но Зяблик не захотела входить в подробности, и он быстро успокоился.

А потом случилась у нее эта командировка в какой-то Мары, где за пять часов езды на автобусе от Ашхабада надо было снимать встречу исследователей средневековой росписи, и она там застряла на неделю, и звонков оттуда не было — то ли это было запрещено их падишахом-генсеком, то ли в Мары кроме памятников и верблюдов не наблюдалось ничего более, в том числе и телефонов.