Открытый счет - Анатолий Медников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И, решив перевести беседу из бурно-эмоционального в более деловое русло, Зубов спросил, бывал ли Вендель в городе Шведте.
— Я жил в Шведте и вообще хорошо знаю этот район, — сказал Вендель.
— С радиопередатчиком знакомы?
— Да, я ведь немного электрик. На заводах «Хейн-кель» я работал электриком, и потом, какой же подпольщик не умеет пользоваться радиопередатчиком.
— Ценный опыт!
Лиза гордилась Венделем, лицо её сияло.
— А чьё воспитание?
Зубов хотел сделать ей приятное.
— Не преувеличивайте, этого человека воспитала суровая жизнь, немецкие коммунисты. Я думаю, — сказала Лиза с уверенностью, — мы сделали правильный выбор.
Вендель, которого, кажется, не смущало, что такой откровенно-оценочный разговор происходит в его присутствии, улыбался, как человек, знающий себе цену и довольный, что его хвалят другие.
— Ждите команду, я доложу начальству, — сказала ему Лиза на прощанье.
Когда они вышли из типографии, Зубов предложил Лизе погулять около пруда, того самого, в котором Вендель ловил рыбу. До пруда ходьбы минут десять.
— У вас есть время? — спросила Лиза.
— Времени никогда нет, но очень захотелось поговорить немного по душам. Когда ещё увидимся.
— А что случилось? Уезжаете? Задание?
Лиза встревожилась.
— Нет, ничего. Может человек просто поговорить с другим хорошим человеком, не о делах, не о службе, о любви, наконец!
— Может, может, Александр Петрович, валяйте, — сказала Лиза, почему-то вздохнув.
Пруд около селения выглядел живописно. По нему давно уж, видно, не скользили лодки, вода у берегов заросла колеблющимся, лёгким зеленоватым ковриком из водорослей и каких-то широколистных цветов. Чистоголубой посредине и тёмно-зелёный по краям пруд напоминал зеркало, с которого местами сошёл блестящий слой, обнажив тёмное, слепое стекло.
Они присели у берега на одинокую скамейку с чугунными кривыми ножками.
— Каков всё-таки этот немец. Человек! Просто человечище настоящий. А мне за него досталось от полковника Рыжих, — сказала Лиза, всё ещё, видно, находясь под впечатлением от разговора с Венделем. — Я-то по-бабьи часто думаю, что просто проявляю человеческую доброту к товарищам-немцам, которые столько выстрадали.
— «Спешите делать добро». Знаете, кто это сказал? Гейне. Мы гуманисты потому, что уничтожаем нацизм и воюем за человека.
Лиза посмотрела на Зубова снизу вверх, с лёгким прищуром глаз и той улыбкой, с какой люди, склонные к юмору и иронии, встречают слова, претендующие на афоризм или крылатость.
— А что? — почувствовав это, спросил Зубов.
— В общем, правда. Только мы ведь редко в быту говорим об этом.
— Важно, что так думаем, — сказал Зубов. При этом он взял в свои ладони её руку и погладил. Пальцы у Лизы оказались тёплыми и слегка подрагивали. Зубов подумал, что, может быть, это их последняя встреча, о чём она не догадывается, и, уйдя за линию фронта, он больше никогда не увидит Лизу, к которой так влечёт его.
«Я люблю её и мог бы, оставаясь на своей должности, видеть её часто. Изо всех путей к её сердцу я выбрал сейчас, пожалуй, самый длинный, — думал Зубов, — путь через тыл врага, через разлуку».
И ему вдруг вспомнились несколько строк из песни, которую он слышал в санлетучке, когда его везли в госпиталь, очень грустной песни, навеянной тоской фронтовых дорог, расставаниями и бедой.
С любимыми не расставайтесь,С любимыми не расставайтесь,С любимыми не расставайтесь,Всей кровью прорастайте в них.И каждый раз навек прощайтесь,И каждый раз навек прощайтесь,И каждый раз навек прощайтесь,Когда уходите на миг.
Что же, может быть, остаться, позвонить генералу, придумать какую-нибудь болезнь, открывшуюся старую рану? Он ведь сам вызвался, найдут замену.
— О чём вы думаете сейчас, Александр Петрович? — спросила Лиза.
— А вы о чём?
— О том, что молчание тоже сближает иногда. Разве неверно?
— Верно.
Зубов смотрел на Лизу, на её заблестевшие глаза. Женское красноречие часто ведь выражается не в словах, а в жестах, позе, во взоре.
— Знаете, что мне напомнил этот пруд? До войны я как-то приехала к маме в деревню. Она врач, работала в сельской больнице под Рязанью. Больница была в бывшей барской усадьбе, а вокруг большой заброшенный парк и пруд — такой старый и печальный! Около него хотелось плакать. Я тогда любила бродить по парку, — сказала Лиза, — и мне передавалась его грусть и одиночество. Боже, как тогда остро чувствовалась жизнь, и природа, и даже это девичье глупое и такое сладко-тоскливое одиночество.
— Да, — сказал Зубов. — Да, да!
У него была манера произносить это «да», вкладывая в ёмкое словечко самый разный смысл и эмоциональные оттенки.
— Да, — произнёс Зубов, — я вас понимаю, Лиза.
Вместе с тем если он что-то понимал сейчас, так это то, что в таком разговоре важны не вопросы и ответы, а тот особенный чувственный подтекст, который был понятен им обоим и волновал Зубова. И ещё он твёрдо знал, что не изменит своего решения, что бы ни сулили ему свидания с Лизой, не изменит потому, что не может изменить. Ибо он — это он! Зубов перестал бы себя уважать, если бы поступил иначе.
Он взял руку Лизы, нагнулся и поцеловал её, потом перевернул ладошкой вверх и поцеловал ладошку.
— Вот сидим у пруда — и как будто бы нет войны и не было. Как в мирное время: сад, тишина!..
Зубов не договорил. Где-то сравнительно близко раздался взрыв, над озером прошла воздушная волна, оставив лёгкую зыбь на воде.
Лиза от неожиданности вздрогнула и инстинктивно прижалась к Зубову.
— Неужели орудия достают из-за Одера?
— Нет, это мина, наверно, своя, может быть, подрывают что-то?
— Вот вам: сад и тишина!
Она засмеялась, отодвигаясь от Зубова, и, смущённая, поправила причёску.
— Улыбаться нечему, подумаешь — вздрогнула! Я всё-таки женщина. А вот вы, Александр Петрович, что-то темните или замалчиваете. Не туда ли собрались? — Лиза махнула рукой на запад. — Нет, не пустят! — произнесла она тоном, в котором было больше надежды, чем уверенности.
Зубов промолчал, не поддерживая этой темы.
— А мне с вами работалось легко. И определённо будет не хватать вас. Примите это запоздалое признание, — сказала Лиза. Она казалась искренне опечаленной.
— Я же не за горами, сможем видеться, пока нет боёв.
— Ах, боже мой, какие у нас тут свидания! Берлин будем брать.
И Лиза сделала решительный жест рукой, немного насмешивший Зубова.
Он поймал её руку и снова притянул к себе. Лиза склонила голову на плечо Зубова.
— Я буду думать о вас, Лиза, всегда и везде, — сказал он.
Потом, через полчаса, в нагретой солнцем кабине попутной машины, где от мотора несло бензином, а проникавший в кабину воздух не приносил прохлады, Зубов, вспоминая минуты прощания, чувствовал на своих губах тепло Лизиных губ — мягких, казалось, с чуть запёкшейся корочкой, солоноватых и нежных.
И сладкая грусть, как перед дальней дорогой, полной неизвестности и тревог, и щемящая тоска в предчувствии долгой разлуки с этой женщиной обволакивала и томила его сердце.
8О том, что он включён в состав разведпартии, Бурцев узнал ещё неделю назад. Началась томительная подготовка. Разведчики изучали по карте местность, проходили специальную тренировку на укромной поляне в лесу, майор Окунев познакомил их с данными, взятыми из допросов захваченных ранее «языков».
Поиск был назначен в ночь с воскресенья на понедельник. Утром группа сопровождения получила запасные диски к автоматам, по пистолету ТТ, тридцать гранат, ножи, ватные куртки, а тыловая группа, состоящая из майора Зубова, антифашиста Венделя и старшины Бурцева, — ещё и штатские костюмы, с тем чтобы надеть их уже за линией фронта. Предполагалось, что в ближнем немецком тылу, поскольку немцы не в состоянии эвакуировать оттуда всё население, наши лазутчики смогут сойти за русских, угнанных из России в Германию на работы, раствориться в толпе беженцев и местных жителей.
После того как разведчики осмотрели оружие и, надев его на себя, всё примерили и подогнали таким образом, чтобы ни одна граната не звякнула при быстром и бесшумном движении, пришёл к ним майор Окунев и объявил свободный день до вечера.
И сначала сам этот «подарок» начальства ошеломил солдат прежде всего своей неожиданностью и ещё тем, что люди не знали, что с этим свободным днём делать на фронте, куда пойти и как провести драгоценное время.
Дома Бурцев в выходной любил смотаться на стадиончик — «поболеть» на футболе. Шёл он туда не один, одному неинтересно, если не с кем поговорить и обсудить игру, а с дружками захватывали стакан и четвертинку водки, которую до войны звали «чекушкой».