Маята (сборник) - Михаил Соболев

Утром Аристарх впервые за семь с половиной лет безупречной работы на фабрике не пошел на службу. Он позвонил Тамаре и, сославшись на плохое самочувствие, сообщил, что "будет" во второй половине дня. Подумав, выдернул телефонный шнур из розетки. После контрастного душа, побрившись и выпив чашку крепчайшего кофе, Аристарх брезгливо собрал разбросанную с вечера грязную мокрую одежду, отнес в ванную, вымыл посуду и прибрал на кухне. Какое-то время он лежал на диване и курил, пуская сизые кольца дыма в потолок. Во рту было гадко.

Потом, решившись, резко встал, уселся за письменный стол, зажег настольную лампу и пододвинул к себе стопку бумаги.

Содержание повести Аристарх знал наизусть.

– Для начала, как водится, похвалить, – пробормотал себе под нос.

"Хороший образный язык, хороший стиль, живые диалоги…"

Аристарх поморщился:

"Хороший язык… хороший стиль…"

Исправил: "образный язык", покачал головой, но переписывать не стал, так и оставил.

А теперь, за дело:

"Текст, на мой взгляд, лишен динамики, "тормозит", так сказать. Герой смотрит по сторонам и "поет" о том, что видит…

Герой не борется за свое счастье, он как бы сторонний наблюдатель, не деятель, а созерцатель. Никого не спасает, ничего не построил… Думает, переживает, но не действует. А читатель ждет от главного героя если не подвига, то, по крайней мере, желания его совершить…

Хотелось бы остановиться на отношениях героя с женщинами. Одна, вторая, третья… Ничто его не трогает, не зажигает. Вот, кажется, полюбил… и тут же потерял свое счастье по глупости…

Вместо трагедии – трагикомедия…

Вялый слабохарактерный герой не способен увлечь за собой читателя…"

Немного подумав, Аристарх добавил:

"Учитывая первый опыт автора, повесть в целом впечатление производит неплохое…"

– Довольно! – пробежав глазами черновик, Аристарх распечатал отзыв в трех экземплярах – третий оставил себе, а первый и второй аккуратно уложил в элегантную, тесненной коричневой кожи папку с монограммой АСС посередине.

В прихожей, уже в пальто, бросил взгляд в трюмо. Из полутемной зеркальной глубины на него смотрел молодой, модно одетый мужчина, с помятым лицом и пустыми глазами.

В издательство Аристарх поехал на метро, хотелось "побыть одному".

Зарегистрировав отзыв в секретариате, поймал частника и отправился на фабрику.

Алиса была одна. Прочитав копию отзыва, директриса вышла из-за массивного письменного стола, обняла со спины безучастно стоявшего с опущенной головой любовника и ласково прошептала ему на ухо:

– Милый мой, думаешь, мне легко тянуть на себе этот воз? Успокойся, Ри, все будет хорошо, – она называла Аристарха так только в минуты близости. – Мне вчера Генеральный пообещал кресло директора объединенной фабрики. А тебе я гарантирую должность своего заместителя по кадрам и быту. Будешь у меня главным "цензором", главным помощником своей упрямой лисички. Сегодня пятница, Георгий уехал в Москву на книжную ярмарку. Хочу к тебе, милый.

Под утро, посадив Алису на вызванное по телефону такси, Аристарх поднялся домой, хлопнул рюмку коньячку из недопитой бутылки и, удобно устроившись на диване, раскрыл любимую книгу. Еще раз с удовольствием перечитал римскую легенду о поединке представителей двух родов: Горациев и Куриациев. Горации бились за славу Рима, а их соперники представляли Альба-Лонги. В сказании говорилось о том, что после кровопролитной битвы, в живых остался единственный из обоих родов мужчина – воин-победитель Гораций. Прославляемый римлянами, вернулся Гораций домой с сечи и зарубил родную сестру, оплакивавшую гибель возлюбленного юноши-врага из чужого города. Таким он был патриотом.

Аристарху отчего-то стало не по себе. Захлопнув книгу, он потянулся за папкой с рукописью своего романа. Финал фэнтези его всегда успокаивал. По мере чтения Аристарх постепенно расслаблялся, на щеках проявлялся бледный румянец, губы шептали:

"… мелодия, зародившаяся где-то вдалеке, звучала все громче и громче, приближалась, заполняя собой все пространство. Зигфрид приподнялся, опираясь обломком меча о пропитанную его кровью почву, и оглянулся. На востоке зарождалось утро нового дня. Вселенная была спасена".

Справедливость Рассказ

Из газет:

"Жаркое и засушливое лето в очередной раз напомнило о бессилии человека перед стихией. С чем связаны нынешние температурные рекорды? Каковы предварительные итоги? Какой урон нанесла аномальная жара российской экономике и населению? Чего ожидать от будущего?.."

Засушливое лето в этих краях – обычное дело, но такого – старики испокон века не припомнят. Парит так, что днем на двор без нужды никто носа не кажет. Лишь кошка Анфиска, примостившись на самом солнцепеке, нервно щурится в сторону горящего леса. И влажные глаза ее мерцают зеленым.

С неделю зареченцы караулили пожар, по очереди обходя дворы по ночам. В темноте любую искорку углядишь. Караульных каждую ночь сопровождала кошка Анфиса, как и люди, страдающая от дыма. Она жалобно мяукала, беспрерывно чихала, но уходить от жилья не желала.

То ли осколок бутылки, как линза, сухую траву поджег, а та на свету тлела незаметно; то ли Господь наказал за грехи зареченцев, кто знает? Одно точно – не спали дежурные накануне. Какой уж тут сон когда вся округа горит!

Вначале загорелось во дворе у Матрены – полыхнуло сзади, со стороны огорода. И сараюшка, и изба занялись разом.

Ветерок, гулявший в тот день по косогору, раздул пожарище. Эх, напрасно радовались поутру, что дымок чуть разогнало!

И стояли теперь над пепелищем зареченцы в одночасье оставшиеся без крова и скарба; и глядели, не мигая, на огонь сухими глазами; и молчали.

Да и что тут скажешь?

Нет больше Заречья…

Деревня Заречье живописно разбросала свои домишки по пологому склону единственной в округе возвышенности. Западный крутой срыв холма омывает речушка-невеличка. С юга змеится пыльный проселок. Восточный склон плавно переходит в заросшие чапыжником поля, давно не паханные и скотом не топтанные.

Здесь, на границе Ивановской и Костромской областей, на селе богато никогда не жили. Зареченские же издавна считались по сельским меркам зажиточными. Деревня славилась великолепной красной глиной, добываемой за околицей, на северном лесистом склоне. Редкий зареченский хозяин не умел в старые времена обжигать кирпич, не был искусным печником, не смог бы выложить стену дома. Мастерство передавалось от деда к отцу, от отца к сыну. Зареченские каменщики и печники ценились в округе. Цокольные и первые этажи своих домов клали из кирпича – своего, обожженного на совесть, отформованного из замешанной на куриных желтках глины, промятой девичьими босыми пятками до творожной густоты. Строили на века.

Посреди деревни селяне сообща выкопали пруд, заселив его карасем и карпом. Днем по водной глади плавали утки и гуси, а темными летними ночами на берегу, под старой ветвистой ивой, молодежь устраивала посиделки и игрища.

Пожары в Заречье случались и прежде, но сельчане всегда дружно вставали на борьбу с напастью и гасили огонь, не разбирая, чье жилище занялось. А если, паче чаяния, и не удавалось отстоять чей-либо дом, то сообща, всей деревней, строили погорельцу новый, еще лучше старого.

В тридцатые зареченцев загнали в колхоз – стали работать сообща, "как велели", а куда денешься. Но не задалось новое житье: колхозы сначала укрупняли, потом разукрупняли и опять, в который раз, объединяли. Молодые – те, кто пошустрее и посмекалистее – отправлялись в город за лучшей долей. И то, правда, кому охота хвосты у коров крутить?

Старики умирали.

А в девяностые, когда колхоз приказал долго жить, разъехались и ленивые. Заречье опустело; разве что летом, во время школьных каникул, еще можно было встретить здесь молодых горожан-отпускников и услышать счастливый детский смех.

Ничего не осталось от прежнего Заречья. Давно затянуло ряской пруд, обмелела запруженная некогда речка, засохла ива. И, тем не менее, еще года два тому назад держащий путь в Кострому автолюбитель не мог оторвать восхищенного взгляда от возвышающегося справа от дороги холма. Там, в лучах заходящего солнца, пламенели кирпичные развалины. Издали они походили на средневековые крепостные стены и башни, оберегавшие хозяев от непогоды, зверя и лихого человека. А среди развалин то тут, то там поднимались крыши жилых домов, над трубами вился дымок, подмигивали путнику светлячки окошек…

После всех хозяйственных передряг осталось в Заречье шесть дворов. Два раза в месяц в деревню приезжает автолавка – продают хлеб, курево, соль, сахар, водку… Раз в неделю возят почту. Свет есть, радио работает, телевизор три программы ловит… Много ли старикам для жизни надо?

Фаина Михайловна, бабушка-солдатка, поселилась в Заречье в самый разгар войны. Проводив мужа-коммуниста на фронт, бежала на восток от приближающего фронта. Сначала в Иваново на ткацкую фабрику устроилась угарщицей, но, получив похоронку, занедужила и работать уже тяжело не смогла. Промаявшись с полгода по больницам и справив себе инвалидность, надумала поселиться в деревне, на воле. Деревня – не город, все ж таки легче прокормиться. Обменяла свою комнатушку Михайловна на домик в Заречье. Глянулся он Фаине сразу – за прудом, под липою, чуть наособицу от деревни. Хоть и невелик, с одной горенкой, но крепок, из местного кирпича на совесть сложен.