Память девушки - Анни Эрно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы проводим вместе всё свободное время. Когда наших «милашек»[44] – так мы называем своих хозяек – нет дома, мы прилипаем к телефонам, прямой и неограниченный доступ к которым стал для нас обеих целым открытием. Я вижу эту странную парочку – дылда и коротышка, Пат и Паташон[45] – в «Талли-Хо-Корнер», торговом центре Финчли. Они заходят в кафе при магазине «Вулвортс» и отправляются дальше, в районы Барнет, Хайгейт, Хендон, Голдерс-Грин. Шагают по дорогам, где почти нет пешеходов и лишь проносятся машины, в твердой уверенности, что таким образом сжигают калории от всего, что они съели: лимонный курд, песочное печенье, трайфлы, «Смартис» и «Милки Вэй», плитки «Карамак» и «Дэйри Милк», брикеты мороженого на вафлях за четыре пенса из автомата. Новые сладкие вкусы приводят нас в восторг, нам хочется попробовать всё. Я втягиваю Р. в свою алчность. Девушка из Лондона нашла в Р. отличную напарницу для чередования обжорства и голодания.
Мы болтаем часами, сидя за чашкой чая или «Боврила» – английского варианта растворимых бульонов – в кофейне в «Талли-Хо», хозяйка которой, седая женщина в очках, без конца моет и вытирает чашки. Общий опыт – лицей и Нормальная школа – дает нам пищу для разговоров. Мы, ревностные единомышленницы, постоянно находим, что покритиковать, что сравнить и осудить в английском образе мысли и жизни. Мы говорим в полный голос, уверенные, что никто не поймет, как мы обзываем людей козлами и шлюхами. Мы, как запойные, замкнулись в своем французском пузыре, отгородившись от общества, правила которого – дурацкие или нет – нас не касаются.
Я Анни только для Р.: в остальное время английское произношение Портнеров превращает мое имя в Any, что значит: какая-то, неважно кто (или что).
Мы упиваемся разрывом с ближайшим прошлым – Нормальной школой, которую поносим на чем свет стоит, – и не заботимся о туманном будущем, которое начнется лишь в октябре, с поступлением в институт. Я вижу, как мы витаем в ничем не заполненной свободе. Позже я буду думать об этих месяцах в Англии как о «воскресенье жизни, которое всё уравнивает и устраняет всякую идею зла», как говорил Ницше[46]. Английское воскресенье 1960-го, пустое и праздное.
В наши планы не входит ни флирт, ни любовь. Кажется, Р. эти вопросы вообще не волнуют, хоть ей и нравится привлекать мужские взгляды, в ответ на которые она напускает на себя смущенно-наивный вид. Пара поцелуев на пляже прошлым летом – вот вроде бы и весь ее опыт. Девушка из Лондона чувствует себя старой, чувствует себя женщиной рядом с Р., которая кажется ей совсем еще девочкой. Возможно, именно эта предполагаемая невинность – я не могла даже представить, как она мастурбирует, – мешала мне признаться ей: «У меня был любовник». И – в этом я была почти уверена – «я уже не девственница». Не думаю, что эта запретная зона в нашей дружбе тяготила меня. Напротив, она была созвучна моему намерению забыть Г. и лагерь, моему стыду – со времен философии и Бовуар – за то, что я была «сексуальным объектом». Мы соревновались друг с другом в отрицании любви и страсти – чистого отчуждения, абсурдной иллюзии. Письмо Мари-Клод:
«Мы прекрасно себя чувствуем и без самцов».
Кажется, что я начала эту книгу уже очень давно. Жизнь и письмо структурно схожи: описание первой ночи с Г. сейчас так же далеко, как в Финчли, вероятно, была далека от меня сама та ночь. Если подумать, эти два временных отрезка не так уж и отличаются: прошло тринадцать месяцев с тех пор, как я закончила описывать августовскую ночь 1958-го, а в Финчли эта ночь отстояла от меня месяцев на двадцать. Оба этих периода я и проживала, и воображала.
Однозначно: то же самое желание, но никаких воспоминаний об обстоятельствах – точном месте, дне, объекте искушения, – когда мы впервые повторили содеянное в Нормальной школе. Наверное, это произошло в магазине самообслуживания: во Франции о таких мало кто и слышал, и мы были от них в восторге. Теперь всё надо было проделать прямо в торговом зале, рискуя быть замеченными, и это, вероятно, вызывало у нас какое-то новое, до тех пор неведомое удовольствие, которое еще усиливалось – уже после, как водится, – когда, сидя в баре или в парке, мы с наслаждением вспоминали свой подвиг, рассматривали добычу и помирали со смеху.
Поначалу в поле нашей деятельности входили только сладости, за которые в основном расплачивалась пожилая чета Рэббитов, державшая табачную лавочку: их прилавок с шоколадками и драже «Смартис» находился на одной высоте с моей сине-белой сумкой – той самой, из лагеря, – куда я их сгребала. Но очень скоро мы расширили зону охоты до мелочевки с полок супермаркета «Вулвортс»: губных помад, маникюрных и швейных наборов. Хотя на жалованье помощницы по хозяйству – полтора фунта в неделю – особо не разгуляешься (впрочем, за тот период я всё же куплю себе два платья, небольшие гостинцы родителям и подносик из шикарного магазина «Веджвуд» в качестве прощального подарка Портнерам), движет нами не нужда и не жажда обладания, а игра. Авантюра.
Всё начинается при входе в магазин, с осмотра местности и выбора зоны действия. Потом нужно изображать непринужденность и при этом быть начеку. Всё внимание, воображение и умение наблюдать за другими направлены на одну цель: подойти как можно ближе к желаемой вещи, взять ее, вернуть на место, отойти, вернуться – эта хореография придумывается прямо на ходу. Воровство в магазине – это работа тела, которое превращается в радар, светочувствительную пластину, реагирующую на всё вокруг. Миг, когда ты переходишь к действию и одним движением руки заставляешь вещицу исчезнуть в кармане или сумке, миг предельного осознания самого себя – опасности быть собой в эту минуту – длится, пока ты с притворным безучастием идешь к выходу, а украденный предмет так и жжется через ткань. Уже на улице, на безопасном расстоянии метров в пятьдесят, испытываешь ни с чем не сравнимый восторг оттого, что в очередной раз бросила вызов страху, совершила свой личный подвиг, и тому есть доказательство – трофей в сумке или прямо на тебе (как было с самым ценным нашим уловом, бикини из магазина «Селфридж», которые мы натянули прямо поверх трусов и лифчиков, и этот наряд ужасно забавлял нас в метро на обратном пути).
Готовность к этому действу мы называем «быть в ударе»: это состояние вызывает в нас гордость, а то и соперничество.
Интересно, когда Анни Дюшен ворует сладости у ничего не подозревающих Рэббитов, видит ли она за этой парой лавочников, которых весело обкрадывает на пару с Р., своих собственных родителей? Испытывает ли она хоть что-то похожее на чувство вины? Вряд ли, хотя сегодня тусклое строгое лицо миссис Рэббит и сливается понемногу с лицом моей матери в ее последние годы. Та девушка – в нравственной амнезии, при которой то, что мы делаем вместе с кем-то другим, перестает подвергаться моральной оценке. Каждая из нас по отдельности никогда не украла бы ни пенни, а о найденном на улице бумажнике с деньгами тут же сообщила бы в полицию, но вместе мы не считали себя преступницами – просто более бесстрашными, более без предрассудков, чем другие девушки.
Среди нескольких стихотворений, которые я написала год спустя, я нашла одно, начинающееся так:
На Тоттенхэм-Корт-роуд
Во властном зеркале мое лицо
Сочилось страхом.
На чайную спускался вечер.
То было в другом мире –
Холодном, сером, как вечность.
Я помню, что давала его читать одногруппницам в университете – наверное, гордилась тем, как с помощью каскада метафор превратила скрываемый реальный эпизод в таинственную нематериальную сущность. Но, возможно, именно благодаря этому стихотворению образ, вдохновивший его, прошел сквозь время невредимым: девушка сидит одна в чайной, вокруг зеркала, она видит в них свое отражение.
Незадолго до этого, на выходе из большого
