Кондотьер - Жорж Перек

— А дальше?

— Дальше — ничего… Получилось не то… Получилось совсем не то…

— Почему?

— Не знаю… Получилось наоборот или наизнанку… Блеклый человечек, жалкий пособник…

— А раньше ты этого не замечал?

— Нет… Раньше я этого не видел… Получился какой-то крысенок… крысенок с притворными глазками… какой-то заурядный… замухрышка… доходяга-каторжанин…

— Но за несколько часов до этого тебе казалось, что ты справился?

— За несколько часов до этого — да… Что это было? Опьянение! Чувство выполненного долга… удовлетворение… гора с плеч…

— Мадера видел картину?

— Видел… На следующее утро…

— И что он сказал?

— Ничего… ничего не сказал… я лежал на кровати в одежде, придушенный галстуком, мертвецки пьяный, среди пустых бутылок, ломаных сигарет и блевотины… Я был мертвецки пьян… Он позвал Отто, тот сунул меня под душ и влил в меня литр кофе…

— Почему ты напился?

— Чтобы отпраздновать свой блестящий успех… Чтобы отпраздновать свой прекрасный триумф… Впечатляющее завершение многолетней службы… верой и правдой…

— Почему ты напился?

— А что мне еще оставалось делать? Почти полтора года я спал рядом с этими страшными соседями… Полтора года бился с последним из них… И вот крах… Полный крах… Что, по-твоему, мне было делать? Заснуть сном праведника? И, может быть, видеть прекрасные сны? Я был разбит. Всмятку. Выжат как лимон. Размазан. Кончен.

— Как ты понял, что провалил Кондотьера?

— Я это увидел…

— Ты видел дважды. В первый раз тебе показалось, что ты справился, а потом, проснувшись среди ночи, ты понял, что это неудача…

— Если он получился, то почему я не увидел это оба раза?

— Потому, что ты хотел, чтобы это был провал…

— Стретен, у тебя все слишком просто… Вижу, куда ты клонишь… Но полтора года я бился с ним…

— И что это доказывает?

— Это доказывает, что я хотел, чтобы получилось… Конечно, заманчиво, уже после, сказать, что это было подстроено специально… Но я прилагал все усилия только потому, что мне нужен был этот успех… А мой провал не что иное, как доказательство того, что я замахнулся на недостижимое…

— Не понимаю тебя…

— И что? Фальсификатор или нет: вот в чем проблема, вот в чем решение, вот в чем вопрос… Пусть мне было суждено потерпеть неудачу, но отныне единственным произведением, которое я позволил бы себе создать, могло быть лишь мое собственное. Я отбросил идею пазла, я решил играть в открытую. Я старался, да, старался оказаться рядом с Антонелло. Не столько достичь — тщательностью, терпением — такой же точности и гениальности, сколько одолеть путь без проводников, в одиночку, ориентируясь лишь на его картины, как на маяки, намеченные цели, и добраться до него, познать его усилие и его триумф. Антонелло да Мессина, а не кто угодно. Антонелло, а не Кранах. Антонелло, а не Шарден. Я должен был устранить всякую двусмысленность, добиться его безграничного торжества, бесподобной прозорливости, феноменальной уверенности. Его нечеловеческой силы. Гениальности овладевания. Потому что на протяжении стольких лет единственной целью всех моих усилий было это вознесение… Потому что в нем таились выискиваемые мной решения… Потому что там, в конце пути, я бы исполнил свое самое искреннее желание, обрел бы собственное лицо… Потому что нуждался в своем лице, своей силе, своем свете… Потому что для меня это утверждение и подтверждение себя было единственной возможностью не быть фальсификатором. Если бы я справился, то тем самым, помимо умения и техники, обрел бы собственную чувствительность, проницательность, загадку и отгадку…

— Почему ты не справился?

— Потому, что было слишком трудно… Мне нужно было мое лицо, мне нужен был свет… Мне нужно было мое лицо, мне нужен был Кондотьер… Победа без борьбы, уверенность без раздумий, сила… Я слукавил и здесь… Откуда я мог знать, что стану этой силой? Вот это я и пытался доказать… Но боялся. Да. И уже знал, что затеял безумную авантюру… Знал и все же продолжал… Чем я рисковал? Ведь так или иначе все равно терпеть неудачу. Что я терял? А дни шли… Картина пропитана потом лица моего, но это никакой не Кондотьер… Я исправлял, вновь подступал, колебался, отходил назад… Но не было никакой возможности… Никаких шансов на успех…

— Почему же ты продолжал?

— Потому, что хотел знать…

— Зачем, если все равно неудача?

— Ни зачем… С этим надо было покончить…

— Поэтому ты запил?

— Поэтому. А что? Как-то под утро я посмотрел в зеркало. Это был я. Мое лицо: год усилий, бессонных ночей; мое лицо: дубовая доска, стальной мольберт, столы, плошки, сотни кистей, тряпки, лампы. Моя история. Моя судьба. Самый прекрасный шрам судьбы. Это был я, дерганый, алчный, жестокий и жалкий, с крысиными глазками. Тот, что корчил из себя Кондотьера. Строил из себя властелина мира на пересечении всех дорог. Полагал себя недостижимым, свободным и сильным. Это был я. Страх, горечь, паника. На какой-то миг иллюзия сохранялась, и вот уже все рушится, одним махом, все валится под невыносимым взглядом тех, что на стенах, бесспорных победителей и триумфаторов. И тогда я запил как скотина, как не пил никогда, даже в тот момент, когда два года назад сходил с ума от одной только мысли, что должен ответить Женевьеве. Я пил и бродил по комнате. Пил из бутылки. Я ломал кисти, рвал репродукции, до которых мог дотянуться. И продолжал пить, пока не рухнул…

— И Мадера ничего не сказал?

— Нет… Он позвал Руфуса. Руфус приехал в тот же вечер. Я спал. На следующее утро он увез меня в Гштад, где проводил свой отпуск, чтобы я смог отдохнуть.

— Они видели Кондотьера?

— Да.

— И ничего не сказали?

— Нет.

— Почему?

— На первый взгляд никак нельзя было определить, запорот он или нет…

— Не понимаю…

— Технических ошибок не было. Я написал вылитого Антонелло. Все признаки были налицо, только это были грубые признаки. Какое-то время это срабатывало, а потом зритель понимал, что стал жертвой мистификации. Сходство было слишком простым. Слишком явным. Посмотрите, какой я Кондотьер, я ничего не боюсь! Хо-хо! Посмотрите на мои шейные мышцы! Ха-ха! А может, сходство было искусственным, слишком отдаленным. Но достаточно было взглянуть на картину, думая, что это не Антонелло, и подлог сразу бы проявился. Все остальное раскрывалось само. Понимаешь? Вот что такое неправильный выбор. Если бы картина получилась, ее могли бы рассматривать миллиметр за миллиметром, пытаясь любой ценой доказать, что это подделка, но никаких доказательств не обнаружили бы. Это было логично. Логичнее не бывает…

— Ты считаешь, что только ты можешь судить объективно?

— Вне всякого сомнения. Эту картину написал я. И я в нее долго верил. Пока это было в моих силах, я старался делать все возможное.

— Но во время твоего пребывания в Гштаде Мадера, наверное, часто рассматривал картину?

— Нет. Картина была не закончена. Оставалось еще раз прописать фон и покрыть все кракелюрным лаком. Перед отъездом я накрыл картину холстиной, потому что отдельные части не совсем подсохли и на них могла осесть пыль.

— Если бы потребовалась экспертиза, ты думаешь, она бы ее не прошла?

— Наверняка нет. Любой искусствовед или эксперт уже через полчаса обо всем догадался бы…

— Что ты собирался делать?

— Не знаю… Уже не помню… в голове проворачивал десятки успешных планов… Мне хотелось отдохнуть, куда-нибудь смыться…

— Ты рассчитывал вернуться в Дампьер?

— И да и нет… не знаю… Я ничего не рассчитывал… О, я даже не думал об этой пресловутой катастрофе… Мне было наплевать… Я спал, катался на лыжах, читал детективы у камина…

— Почему ты вернулся?

— Слишком трудно объяснить… Неприятное воспоминание… Надоело кататься на лыжах…

— Это достаточный повод?

— Как и любой другой… Когда я уезжал в Гштад, я был почти доволен. Мне хотелось увидеть снег и покататься на лыжах. Снег был какой-то некрасивый; солнца было мало… Я заскучал… И вернулся в Париж.

— Вот так, вдруг? Ночью, специальным самолетом? И все потому, что снег был какой-то некрасивый?

— Да… Все потому, что снег был какой-то некрасивый… Может показаться смешным, но это почти единственная причина… Гштад здесь ни при чем… дело в другом. Воспоминание об Альтенберге, маленьком швейцарском городке, где я провел несколько лет в начале войны… Там я заразился этой любовью к снегу… Звучит странно, да?.. Я неудачно выразился… Я хочу сказать, что определенным образом и при определенных обстоятельствах я был совершенно счастлив… в Гштаде мне было скучно… Вот и всё…

— Это ничего не значит…

— Конечно, ничего не значит, а разве желание одолеть Кондотьера что-то значило? Все это ничего не значило… Но именно этим я и жил…