Вдова Кудер - Жорж Сименон

Таким образом, он оказался ниже и чуть слева от Тати. Как ни глядела она на канал, он был вне ее поля зрения.

Около часа он просидел в полумраке. Стало прохладно, и Фелиция вновь надела красную шаль; в синем вечернем свете алый цвет казался более броским, чем утром.

Она прогуливалась, может быть, даже нарочно, чтобы с ним встретиться. Ребенка на руках не было. Она знала, что тетка лежит у окна, но не понимала, где может быть Жан.

Тогда он помахал рукой из своего окошка, даже не сообразив, насколько это могло показаться смешным. Она увидела его руку. Он был уверен, что увидела, поскольку на секунду остановилась. Ему показалось, что на ее лице промелькнула забавная и одновременно довольная улыбка.

Почти сразу она повернулась и медленно пошла домой, покачивая всем телом; по пути она сорвала травинку и принялась ее жевать.

— Спасибо, Жан! Я тебя не слишком обременяю? Не очень приятное дело — ухаживать за больной женщиной, а? Кстати, не странно ли, что твой отец до сих пор не приехал?

— Он и не приедет.

— А я думаю, приедет.

Бедная Тати! Дом стал ее крепостью, а комната с постоянно открытым окном превратилась в сторожевую башню. С утра до вечера она была начеку, улавливала малейшие звуки и вздрагивала, заслышав шум машины на шоссе и ожидая, что та вот-вот остановится напротив дома на обсаженной орешником дорожке. Иногда, потеряв на время Жана из вида, она с тревогой вслушивалась в ничем не нарушаемую тишину.

— Где ты был?

— Окучивал картошку. Утром я видел, как шлюзовщик чем-то обрабатывал свою.

— Ее еще нужно удобрить специальной кашицей. Ты сможешь? Только что кто-то пришел к Франсуазе. Я его не знаю. А Кудер чуть не перешел мост. Желания-то у него хватает. Только Франсуаза его вовремя перехватила. Ты Фелицию видел?

— Нет.

— Она ходит где-то рядом, потому что перешла мост. К несчастью, я не могу высунуться в окно. Ты ни с кем не разговаривал четверть часа назад?

— Нет.

Это была правда — он ни с кем не разговаривал. А Фелиция прохаживалась, но не с той стороны канала, где Тати могла за ней следить, а по дороге, проходившей возле дома. Жан лежал у проема. Он показал ей обе руки с восемью растопыренными пальцами. Поняла ли она? Он настойчиво указал ей также на ограду слева от дома, с которой заранее снял замок и цепочку.

К сожалению, в восемь часов вечера Тати, словно ее кто-то таинственным образом предупредил, надумала заниматься процедурами. Жан даже не знал, пришла ли Фелиция к ограде. А если пришла, то что подумала?

С утра до вечера он жил только ею. Ее образ и мысли о ней преследовали его и в доме, и во дворе, и в саду, и в коровнике, и когда он кормил кур, и когда возился с инкубатором. Перед глазами неотвязно стояли ее полные губы и изогнутый стан, когда она держала на руках ребенка.

— Жан, что ты делаешь?

— Ничего! Я тут, с кроликами.

Он часто возился с кроликами, чтобы лишний раз выглянуть в проем; и вчера, и сегодня он с комичной настойчивостью показывал ей восемь пальцев.

Поняла ли она? Смеялась ли она над ним? Может, возвращаясь домой, объявляла матери:

— Он опять делал мне знаки. По-моему, он сходит с ума.

А Тати каждый раз, когда он поднимался к ней, ловила его взгляд, словно надеясь отыскать в нем какие-нибудь улики! Какие улики могли быть в его глазах?

— Я думала, что в субботу ты поедешь на базар вместо меня, но я боюсь оставаться одна. Попрошу зайти Клеманс, ту, что живет справа у дороги. Ты знаешь ее дом с голубой оградой. Если ее невестке стало лучше, она заберет масло и яйца.

Она хотела знать, вздрогнет ли он, выразит ли досаду или недовольство, ибо тогда это будет означать, что в городе он собирался встретиться с Фелицией.

Ведь все это происходило в момент, которого она не могла предвидеть, и в условиях, которых Жан не мог предусмотреть. Когда он высунул в проем руки с восемью пальцами, он абсолютно не знал, что произойдет, если Фелиция придет в восемь часов. Он знал лишь, что это будет самой приятной минутой за весь день, окрашенный грустной нежностью, и думал о том, как ее красная шаль будет выделяться на сине-фиолетовом фоне наступающей ночи.

Под его ногами кролики в ящиках устроили шумную возню, а куры время от времени перелетали на освободившиеся на насесте места.

Он не знал, какое было число и какой день недели. Он в одиночку перекусил на кухне и крикнул Тати, стоя у лестницы:

— Схожу посмотрю, как там живность. Не нужно ли им чего.

Едва он вышел в огород и оказался среди картофельных грядок, как внезапно увидел Фелицию, стоявшую буквально в метре от него.

Именно ее он и ждал. Он не видел ее взгляда, различая только ее фигуру. Она молчала. Он тоже ничего не сказал и самым естественным образом, словно они договорились заранее, обнял ее, и губы их слились.

Она не выказала ни малейшего сопротивления и ни малейшего удивления. Оказавшись в его объятиях, она сразу обмякла, и после долгого поцелуя ее губы остались послушно приоткрытыми.

Жан сразу подумал, что им нельзя оставаться здесь, посреди огорода, и молча повлек ее к сараю, пока не думая о том, что будет дальше. Там он снова ее обнял и увидел ее закрытые глаза и тело неестественной белизны.

Все словно было предопределено: что они встретятся сегодня вечером именно здесь, что им будет нечего сказать друг другу, что они узнают друг друга и тем самым лишь осложнят свою судьбу.

В тот момент Жан даже не знал, куда он ее уложил, — это была куча травы, приготовленной для кроликов. Даже лежа она оставалась инертной, в то время как Жан торопливо ее раздевал. Ее голые ноги были холодными. Чуть выше он почувствовал тепло ее тела и мгновенно, с какой-то сказочной легкостью, проник в нее.

Она стиснула зубы. В нескольких сантиметрах от их голов копошились кролики. От лампы стоявшего в углу инкубатора исходил слабый желтоватый свет, напоминавший маленький огонек дароносицы в огромном полутемном пространстве церкви.

Она помотала головой, давая понять, что затянувшийся поцелуй мешает ей дышать, словно птичка, которую неосторожно держат в руках и которая делает робкие попытки освободиться.

Вдруг она резко напряглась и через несколько секунд ее тело размякло. Он прошептал:

— Фелиция!

Он почувствовал, что она открыла глаза, посмотрела на него, наверное, с некоторым удивлением и попыталась высвободиться.

Она поднялась и оправила платье, стряхнув с него травинки, которые не могла видеть в темноте.

Пока он неловко стоял перед ней, она прислушалась и прошептала:

— По-моему, тебя зовут…

Это были единственные слова, которые она произнесла в тот вечер. Она сделала попытку уйти, но он удержал ее за руку. Она не стала ее вырывать, но не понимала, что должен означать этот жест, и еще больше удивилась, когда он нежно провел кончиками пальцев по ее губам и пробормотал:

— Спасибо.

В доме послышался шум. Это Тати колотила палкой в пол.

— Ты здесь, Жан?

— Здесь.

Ему хотелось глянуть на себя в осколок зеркала, висевший в кухне, но он не успел зажечь лампу.

— Что ты делаешь?

— Я пришел.

Он поднялся по лестнице, растирая обеими руками лицо, будто старался скрыть следы преступления.

— А что ты делал? Зажги свет.

— Я был в сарае, у кроликов.

Он снял с лампы стеклянный колпак, подкрутил фитиль и чиркнул спичкой. Его пальцы продолжали чуть дрожать.

— Мне показалось, что во дворе кто-то ходил. Чуть ли не на цыпочках.

Он не ответил.

— Ты никого не видел?

— Никого.

— Если б ты знал, Жан, как мне страшно! Я тебе надоела, да? Ты скоро начнешь меня ненавидеть.

— Да нет же!

— Как только подумаю, что какая-то женщина… Особенно эта Фелиция…

Почему она заговорила о Фелиции именно в эту минуту? Она лежала с багровым лицом. К вечеру у нее поднималась температура, и лицо казалось более крупным, чем обычно. Он посмотрел на ее щеку, где темнело пятно густых волос.

— Не знаю, что я сделаю, но…

Тень Жана занимала почти всю стену и доставала до потолка, на обоях были видны дырки от гвоздей, оставшиеся от разобранной полки.

— Тебе не скучно?

— Нет.

— Ты действительно думаешь, что можешь остаться здесь надолго?

— Ну конечно.

— Вот этого я и не понимаю. Когда я увидела, как ты идешь за мной по шоссе, я на это надеялась, я же приняла тебя за иностранца, похожего на югослава, а им, оказавшимся на чужбине, всегда нужен угол.

Она замолчала, но Жан словно не обратил на это внимания.

— Ты меня не слушаешь?

— Слушаю.

— А о чем я говорила?

— Вы говорили о югославах.

И, беспричинно улыбнувшись, он пожелал ей доброй ночи, поднялся на цыпочках в свою мансарду и, не раздеваясь, бросился на кровать.