Тень ветра - Mихаил Ахманов

Мужчин в женском мире уважали, и дозволялось им многое. Они могли любить своих жен, могли охотиться и заниматься ремеслом, могли наставлять молодых в искусствах и ритуалах, во всех умениях, какими сами обладали, не исключая воинского. У юношей тоже были свои права – выбрать Наставника и обучиться мастерству, к которому влекло их сердце. Тем, кто избирал путь воина, даже разрешались поединки – с оружием, но, разумеется, без крови. Ушей и пальцев в этих схватках не резали, а отбирали клановую повязку и носили ее пару дней у пояса как свидетельство победы.

Такими были правила игры в первом из миров тайят, принятые мужчинами без возражений. В женских поселках, на мирной земле, они не помнили обид, оскорблений и своих потерь, что бы ни было ими утрачено – пальцы, уши или близкий родич, брат-умма либо отец. Казалось, в каждом из них был запрятан некий рубильник, своевременно опускавшийся и замыкавший контур терпимости, едва лишь они попадали в мир женщин, за ту невидимую границу, что разделяла воинские стойбища и деревни на склонах Тисуйю-Амат.

Но они были реальностью, эти боевые лагеря сотни воинственных кланов, – как и весь второй мир, принадлежавший мужчинам и приравненный древней традицией к тайятским лесам. Мирные земли располагались наверху, в горах и предгорьях; лес был внизу, и в нем шла нескончаемая кровавая битва. Эти два измерения, столь чуждые друг другу, почти не соприкасались, однако продолжали существовать в каком-то странном, но неразрывном и цельном единстве. Для тайят оно представлялось естественным и само собой разумеющимся, но человек, даже возросший в Чимаре, не мог его воспринять.

Вернее, не воспринять, а перейти из одного мира к другому с той скоростью, что была доступна аборигенам. У человека тоже имелся рубильник, замыкавший контуры терпения в миролюбия, но сей механизм срабатывал гораздо медленней чем требовала ситуация. И в этом было еще одно различие между двурукими и четырехрукими обитателями Тайяхата.

Ричард Саймон поднялся с постели одним гибким неуловимым движением. Лицо его было спокойно. Коротко остриженные светлые волосы, широковатые славянские скулы, твердый подбородок – наследие англосаксонских пращуров, глаза неопределенного оттенка, временами казавшиеся серыми, временами – синими, как море на закате… Несомненно, он был красив, но, кроме внешней красоты, правильных черт и крепкого мощного тела, ощущалась в нем некая победная уверенность, та аура достоинства и силы, что так приятна женщинам, всегда чарует и покоряет их. Он еще не догадывался об этом; он был еще очень молод и не знал женщин – земных, разумеется.

В углу, уложенная заранее, громоздилась плотно набитая дорожная сумка. Ричард раскрыл ее, покопался среди рубашек, белья и кассет с видами Чимары, вытащил нож в кожаных ножнах и свечу в тайятском подсвечнике из рога скакуна. Чиркнув зажигалкой, запалил свечу, поставил на пол, рядом наискось воткнул обнаженный нож и уселся перед ними в позе лотоса. Дыхание его стало размеренным и едва слышным, тело расслабилось, взгляд перебегал с блестящего серебристого лезвия на трепетный огненный язычок, с ножа на свечу, со свечи на нож, пока не застыл, обратившись куда-то вглубь, к пространствам, где не было ни света, ни тьмы, а лишь успокоительный и не мешавший раздумьям сумрак.

Древнее таинство цехара могло вершиться без стали и огня, олицетворявших холод и жар, лунный и солнечный свет. Но Ричард, погружаясь в медитацию, привык использовать свечу и нож, как делали все в его клане. Назначение медитации могло быть различным: отдых, концентрация сил перед долгим походом, стремление понять себя или других людей, птиц или животных – любое существо, пусть не способное говорить, но обладающее чувствами и крохой разума. Применяли цехара и с иными целями, не столь невинными: он подстегивал метаболизм, обмен веществ и выброс специфических гормонов, дважды и трижды ускорявших жизненный цикл.

Конечно, не надолго – но времени хватало, чтоб опытный боец успел перерезать глотки дюжине противников.

Но сейчас Ричард не готовился к бою и не желал вступать в беседы со своим скакуном или охотничьим гепардом, оставшимся в Чимаре. Сны растревожили его, а в этот день предстояло совершить весьма далекое путешествие в сорок с чем-то парсеков – он точно не помнил глубину и протяженность той бездны, что разделяла Тайяхат и Колумбию. Правда, путь будет быстрым, очень быстрым, но на Колумбии все не похоже на Тайяхат – другие запахи, другой воздух, другая земля и даже тяготение другое… Иной мир! Мир, где раскинулись сотни мегаполисов, и каждый из них размером с Орлеан или Бахрампур, а города вроде маленького Смоленска насчитываются тысячами… Там говорят на двадцати языках – на французском и английском, арабском и японском, на иврите и бенгали, на итальянском, корейском и бирманском… Там множество городов, известных ему по рассказам отца, по книгам и видеофильмам, – Нью-Йорк, Рим, Милан и Лондон, Оттава и Токио, Мадрас и Мельбурн, Калькутта и Лос-Анджелес, Кейптаун, Дели, Рангун, сказочная Венеция и сказочный, воспетый Киплингом Мандалай…

Однако предстоящий вояж скорей вдохновлял Ричарда Саймона, чем тревожил. Вот сны – другое дело… Сны являлись напоминанием о тех временах, когда он был Диком и руки его еще не обагрила кровь.

Он погрузился в цехара, чтоб успокоиться и поразмыслить. А лучший час для такого занятия – рассветный; счастливый час, когда все кажется легким, и даже прощание с жизнью мнится не трагедией, а чем-то вроде сборов в далекий путь, в странствие к тем мирам, что закрыты для Пандуса и еще никем не созданных звездолетов… Правы тайят с их благим пожеланием: пусть придет к тебе смерть на рассвете!

Но думать о смерти ему было рано. Он размышлял о жизни, о последних семнадцати месяцах, проведенных в лесу.

Как– то, еще в период ученичества у Чочинги, он попытался выяснить, почему мужчины-тай спускаются в лес и в чем смысл той вечной неутихающей войны, что ведется кланами из века в век, из поколения в поколение. Возможно, отец объяснил бы ему это лучше, но Дик всегда стремился к первоисточнику; в конце концов, Саймон-старший был лишь сторонним наблюдателем, а Чочинга -участником драмы, что разыгрывалась в лесах Тайяхата.

Сказанное Учителем он запомнил навсегда. Мир зиждется на равновесии меж жизнью и смертью, объяснял тот; мир подобен реке с плавным течением, где убыль должна в точности замещаться прибылью, дабы не случилось разлива или губительного оскудения вод. Это первый из законов: сколько пришло, столько должно уйти, и уйти быстро, так как водный поток нельзя остановить. Но есть и второй закон, состоящий в том, что слабый уступает место сильному, а сильный – сильнейшему. И это справедливо, говорил Чочинга, ибо речные воды должны оставаться ясными и прозрачными, не замутненными примесью ила и грязи. Но поддерживать свой поток в чистоте могут лишь сильные и сильнейшие – а мужчины-тай как раз таковы. Сила бродит в них точно перегретый пар под крышкой котла, и пар этот необходимо выпустить – но так, чтоб не разнес он всего котла. Вот почему есть лес и есть женские селения, есть земли войн и земли перемирий, и есть свой срок и для того и для другого.

И, спустившись в эти земли войн, Ричард Саймон убедился, что Наставник говорил правду. Многие, очень многие мужчины Тайяхата были слишком сильны, чтоб заниматься лепкой глиняных горшков или плетением циновок; и многие из них хотели стать сильнейшими. Не для того, чтоб властвовать и устрашать, но ради почетного права считаться лучшим” первым, искуснейшим среди искусных.

Это тоже являлось игрой с определенными законами, в которых Дик разобрался не сразу. Вначале ему казалось, что все тут воюют против всех; он не мог уловить разницы кланов и понять, какой является враждебным, какой принадлежит к временным или постоянным союзникам, а кто поддерживает нейтралитет. Чочинга говорил ему об этом, но, в отличие от наставлений в воинском мастерстве, сказанное не подкреплялось практикой и было для Дика лишь мертвым перечнем имен и фактов.

Но он по крайней мере запомнил эти факты и имена, а теперь сухие комментарии Учителя вдруг обрели цвет, объем, вкус и запах. Теперь он на собственном опыте убеждался, что каждый из кланов имеет свои секреты, свое излюбленное оружие и свой Путь, – и Пути их были различными, как повадки зверей и полет птиц в бирюзовом небе Тайяхата. Звенящие Воды отличались необычайной гибкостью движений, низкой стойкой и точными сильными ударами, подобными тем, что любил наносить Каа, зеленый питон Учителя; воины Извилистого Оврага резко изгибали конечности, так что не всякий мог предугадать, в какую точку целят их секиры и короткие изогнутые ножи; Смятые Листы были отменными хитрецами, способными убедить противника, что нет у них сил даже помочиться – а затем вдруг перейти в стремительную и неотразимую атаку; бойцы Горького Камня считались лучшими пращниками и метателями дротиков на всем континенте, Холодные Капли искусно владели длинными двузубыми пиками, Быстроногие в резвости не уступали скакунам, а клан Четырех Звезд таил особое умение – отбивать клинок и стрелу голой рукой. Впрочем, все Пути Кланов являлись тайными, но секрет, разумеется, был заключен не в проявлениях внешних и видимых, а в том, какими способами достигался необходимый результат. Лишь великим искусникам вроде Чочинги было открыто тайное, и знали они, как странствовать по чужим дорогам, не забывая и собственного Пути.