Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

сына в узкую белую чугу, такую же, как и у самого, только вытканную серебристыми и бледно-золотистыми травами.

— Благородные господа Загорские, князья Суходола и Вежи, собираются на войну.

— Куда на войну?

— Известно куда. На оршанское поле.

— Кого бить?

— Там скажут!

— А за что?

— А так, — пояснил отец. — Безо всякого повода. Королевский приказ.

Праздничные, они вышли на террасу, где их поджидала мать с маленьким Вацлавом, гувернеры и несколько слуг во главе с Кирдуном. Мать и Вацлав были в обычных праздничных одеждах из белого индийского муслина и кружев, герр Фельдбаух в сюртуке, месье Жано — в изящном черном фраке.

Зато слуги, подобно хозяину с сыном, были тоже в старинной паюцкой одежде.

Мать поздоровалась с сыном и стала с мужчинами. Все начали спускаться с террасы. Алесь шел, опустив глаза, когда вдруг что-то неосознанное заставило радостно задрожать его ресницы.

Он вскинул глаза — перед крыльцом стояли в праздничных нарядах Когуты: Михал, дед Данила, Андрей, Кондрат, Павел, Юрась. Только Марыли не было да старшего Стефана.

Бросился было к ним — рука отца властно сжала плечо.

Когуты стояли молча. Никто из них не смотрел на пана Юрия; только на Алеся смотрели все. И Алесь, ощущая почти физиче­скую боль в сердце, шел к ним.

Только приблизившись, он увидел, как сильно они теперь отличаются от него, какой высохший и белый старик Данила, какая ссутуленная, пригнутая бременем земли, спина у Михала, какие неловкие движения у сынов, будто испуганных праздничной одеждой и удивительными обстоятельствами. Все они прятали глаза. Лишь Павлюк, удивленно и даже как-то отчужденно, смотрел на паныча.

Кирдун с уздечкой на плече зашел перед панами и стал лицо в лицо с Михалом.

Он протянул один конец уздечки Михалу, второй — пану Юрию.

— Где та уздечка, на которой ты водил этого стригуна? — спро­сил Халява.

— Вот, — торопливые пальцы Михала вытянули из-за спины сыромятную темную уздечку.

Кирдун взял и протянул второй конец этой уздечки пану Юрию. Так они и стояли, соединенные двумя уздечками, мужик и пан... Теперь говорил Юрий.

— Спал ли он под твоей крышей, дядька Михал?

— Спал... Как и сыновья.

— На тебе золотой на новую крышу. Дай клок соломы с крыши.

Дед Данила протянул пану три потемневшие соломины.

— Положи их куда следует, Кирдун, — сказал Загорский. — Пусть лежат, чтобы паныч помнил до последних дней.

Кирдун положил соломины в железный ларец, который держал слуга.

— Защищали ли паныча твои стены? — спросил Загорский.

— Защищали. Как сыновей, так и его.

— Дай, — попросил пан.

Андрей шагнул к панычу и достал из кожаной колиты щепоть сажи, жирной сажи со стены хаты.

— Мажь, — повелел отец. — Чтобы помнил.

Когда Андрей мазал сажей прядь волос на голове Алеся, маль­чик поднял на него умоляющие глаза. И только Андрей, перехва­тив взгляд, незаметно для других улыбнулся ему краешком губ. Колиту с остальной сажей тоже спрятали в железный ларец.

— Водил ли ты его по земле, куда мы все пойдем? — спросил отец.

— Да, — ответил Михал.

— Тогда получай тридцать, — отец взглянул на Алеся и попра­вился: — нет, даже сорок восемь десятин... Тот клин, за Луговым. Чтобы тебе и детям твоим было по какой земле ходить... Эта зем­ля освобождается от побора и во веки веков останется за твоей семьей.

Юрась, видимо, заранее подготовленный, встал на колени, и Юрий положил ему на руки щепоть подножного.

— Учил ли ты моего сына быть милосердным к животным, как это надлежит человеку?

— Да.

— Тогда получи семь коней-двухлеток и двух коров для жен­щин.

Ресницы у Алеся стали влажными. Что бы там ни было, а это его, Алеся, продавали сейчас, и в этом было его сходство с други­ми людьми в белом.

— Дом твой будет крепким, — огласил пан Юрий. — Под каж­дую пяту твоей хаты и хат сыновей ты положишь по десять рублей, так как воспитывал в труде и поте моего сына. Шесть сыно­вей — двести сорок рублей...

Кожаный мешочек брякнулся, упав между двумя строями. Алесь увидел, как Михал сгибается, чтобы поднять его, увидел волосы, поредевшие уже на затылке. И только тут ему пришло в голову, что это перед ним сгибается батька Михал, сгибается так, что розовеет кожа между поредевшими волосами.

Его заколотило. В мгновение он бросился к склоненному, сам поднял мешочек и, прижимаясь к Михалу, крикнул прерывисто:

— Что ж ты делаешь, это ведь позор?! Что ж ты делаешь, батька?!

На лицах некоторых слуг он заметил усмешки, не так уж и далекие от тени презрения. Но ему было все равно.

...На минуту у него потемнело в глазах, а когда свет снова раз­лился перед ними, он увидел, что он плотно сжат между Михалом и отцом.

— Что ты, глупенький, — шептал Михал. — Это ведь обычай, это просто обычай. Не нам его уж менять. Попроси прощения у пана отца.

А отец гладил его плечи и тоже шептал:

— Ты уж прости, сынок. Кто знал, что ты как девочка? Ну и ничего, ну и все. Теперь ты свободен, теперь многое можешь же­лать... Хочешь через неделю поехать на несколько дней к ним? Хочешь? Ну и ладно.

...Потом Алеся посадили на Ургу и пан Юрий повел его вокруг поместья. Остальные шли за ним. Отец остановился на высоком обрыве Днепра и обвел рукою все окружающее.

— Это твое, — произнес он. — Твоя земля и твое небо. Помни: всю жизнь ты будешь пить воду из Днепра и обмывать этой водой своих сыновей. И отнять это у тебя не может ни человек, ни Бог ни дьявол. Одна смерть.

Кирдун подошел к Алесю и прищепил к его оружейному ре­мешку кинжал и пистолет. Потом подал отцу короткий корд в се­ребряных, с золотыми травами ножнах.

Отец стал рядом с конем и засунул саблю в петлю высокого седла.

— Ты носишь хорошее оружие, чтобы не злоупотреблять им, и богатую одежду, чтобы не щеголять ею перед остальными.

И он слегка стеганул сына нагайкой по спине, а потом прикре­пил арапник к другой петле седла.

— Помни.

За всеми этими церемониями не заметили, как устала пани Антонида. У нее заболела голова, и пан Юрий даже с некоторой радостью отпустил ее.

— Устал? — спросил отец, со снисходительной ласковостью за­глядывая в глаза