У чужих берегов (сборник) - Георгий Лосьев

Потом мы отправились к дому Адама Ивановича. Понятые уже выносили из подполья избы четвертные бутылки, полные «живительной» влаги, по команде Игоря били кольями стекло. Вонючая жижа растекалась по двору и медленно поглощалась землей...

Мужики вздыхали, сожалительно крякали и эхали, а жена Евстигнея Матвеевича кричала на всю деревню:

– Вот где он, паралик ево разбей, держал слезы наши горькие! Сколько же он, окаянный плешивец, за энто зелье, будь оно проклято, денежек да рыбы с нас вытянул! Бейте, мужики. Бейте в мою голову! Радуйтесь, бабоньки!

В Святском я, допрашивая Адама Ивановича, спросил:

– А для чего вам, собственно говоря, понадобилась вся эта история с привидением?

Адам Иванович уже оправился от первых потрясений и отвечал весело и непринужденно:

– Так вить я уже вам еще в Урманке докладывал: рыбы нонче на озере невпроворот. Мужики вконец ожадничали – прошел слух, что Евстигней хотит залезть на тую одногу, а у ево два десятка сетей... Вот и следовало аппетит у мужиков отшибить... Могли, жадюги, все хозяйство мое порушить... А «заводик»-то, сами видали, поди, как думаете? Вить такое оборудование сызнова не скоро добудешь... Одних труб-то сколь... дымоходы-то у меня, поди, заметили, по низу выведены. Сверху дымка нет...

– Так все годы и держали «завод» в восточной отноге?

Адам Иванович ухмыльнулся.

– То-то, што нет... Ране-то в тайге аппарат держал... Да, видишь, несподручно. Далеко... Вот я и подумал перетащить к дому ближе... А тут еще Ромка-цыган ко мне прибился... Перетащили... вдвоем летом, да не рассчитал я, что восточная отнога – самая рыбная. И хоть участок мне на сходе выделили в восточной, да ить все одно лезут они... ночью не узоришь, как он сетей натычет...

– Значит, решили отвадить рыбаков от восточной привидением?

– Да... А только вышел перебор...

– Свидетели утверждают, что вы торговали самогоном еще с колчаковщины?

– А это уж дело ихнее, что утверждать…

– Так сколько же лет вы занимались самогоноварением и самогоноторговлей?

– А это уж дело ваше. На то вы и при должности...

На объединенном заседании бюро райкома и президиума РИКа мой доклад о состоянии умов в дальней деревне Урманке выслушали с интересом, но несколько смущенно. После доклада Пахомов осведомился:

– А цыган как туда попал?

– «Праотец Адам» нашел его случайно в лесу, собирая шишки для своих аппаратов. Беглец голодал. В наш район цыгане еще не подкочевали. Выйти в деревню было опасно – «меченый». Могли пришибить. Цыган по ночам шарил в погребах, но это было малодоходным и очень опасным делом... Самогонщик обнаружил его уже обессилевшим. Подобрал сироту, накормил, одел, «приставил к делу». Вообще, у Адама Ивановича уже был опыт по части такой филантропии: при Колчаке на него батрачили два белогвардейца-дезертира. Батрачили за хлеб и жили под вечной угрозой выдачи. Когда начался разгром колчаковщины, Адам Иванович все же выдал своих подопечных, и проходивший лесом отряд какого-то бравого поручика обоих дезертиров расстрелял...

– Вот сволочь! Судить по всей строгости законов!

Вечно угрюмый, болезненный народный судья Иванов бросил зло:

– Нас судить нужно! По всей строгости!

А секретарь райкома, товарищ Петухов, резюмировал состояние духа членов президиума кратко, но выразительно:

– Стыдно, товарищи! Стыдно! На глазах – и такое!..

Спустя неделю в Урманке была открыта школа, организованы медпункт и рыболовецкая артель.

Самокритичный нарсудья Иванов квалифицировал дело самогонщика не по «слабой» статье Уголовного кодекса о самогоноварении, а по какому-то указу двадцать второго или двадцать третьего года. И Адам Иванович проследовал в отдаленные места на пять лет...

В конфискованном доме устроили избу-читальню.

Мне почему-то тоже захотелось «пристроить к делу» цыгана Ромку. Вероятно, заразился филантропией у добрейшего Адама Ивановича.

Я добился замены цыгану неотбытого срока заключения принудительными работами и взял его к себе кучером, благо камере разрешили купить двух лошадей. Это был прекрасный лошадник. Он кучерил у меня добросовестно все лето, осень и зиму. Но к весне двадцать восьмого года исчез, прихватив два новых хомута.

Гейша, вернувшись домой, целый месяц отворачивалась от своей плошки с овсяной похлебкой и ходила обедать к Игоревой хозяйке.

Однажды я услышал, как Игорь в коридоре РАО говорил Шаркунову:

– Гейша – изумительная собака! Никогда не ворует. Хоть на нос ей положи, скажем, прекрасную большую котлету – не возьмет. А самое главное, чует преступника за версту! Да, да – факт! Я тоже не верил, но сам убедился!

Банда фельдшера Огонькова

За полгода до моего прибытия в Святское появилась в районе небольшая – человек шесть – конокрадская шайка. Хорошие кони, а может быть, и укрывательство сельчан долго делали шайку неуловимой. Летом двадцать седьмого года шайка промышляла исключительно лошадьми, но в двадцать восьмом лошадников потянуло на грабежи.

До убийства еще не доходило, однако не так уж редко в милиции стали появляться ограбленные – то продавец сельпо, ехавший с выручкой, то почтовик, то просто крестьянин, возвращавшийся с базара после продажи мясной туши.

«Методика» была всегда одинаковой: из придорожных зарослей на тракт выходил крестьянин-путник и просил проезжающего подвезти. По дороге в путевых разговорах выяснялось состояние гаманка или сумки хозяина упряжки, а затем, в зависимости от результатов дорожной беседы, следовали и практические результаты. Если полученные сведения были недостойными внимания шайки, «попутчик», еще не доезжая до деревни, сам говорил – тпр-ру! – соскакивал с телеги и исчезал в кустарнике.

В иных случаях попутчик просил возницу остановиться за нуждой, говорил лошади: «Ишь рассупонилась, холера!» – и на глазах ничего не понимавшего хозяина начинал коня распрягать, крикнув в придорожную чащу: «Айда, робята!». Пока хозяин хлопал глазами, из зарослей выезжали несколько вооруженных конников. Высокий, горбоносый человек с усами, закрученными по-старинному – «в стрелку», спешившись, подходил к оторопевшему неудачнику. Не с романтическим требованием: «Кошелек или жизнь», а говорил примерно так: «Не пугайся! Ты по-хорошему, и я по-хорошему. Выкладывай монету!» Если следовали просьбы и мольбы: «Помилуйте, граждане! Вить деньги-то казенные!» – горбоносый, послюнявив химический карандаш, писал на листке, вырванном из блокнота, расписку.

В столе начальника милиции Шаркунова уже скопилось несколько таких расписок. Они были краткими и, так сказать, типовыми:

«Деньги принял за безответственное хранение. Огоньков».

Прочитав эти расписки, я пришел к выводу, что мы имеем дело с «интеллигентным» грабителем: в «документах» Огонькова, написанных мелким бисерным почерком, не было ни одной грамматической ошибки...

Райком и РИК забили тревогу. На специальном заседании крепко «записали» Шаркунову и уполномоченному угрозыска. Рикошетом попало Дьяконову. Мне, как человеку новому в районе, только поставили на вид «недостаточный контроль за милицией».

О том, что милиция подопечна следователю лишь по дознанческой работе, я говорить не стал. Я пошутил:

– Надо бы уж, если на то пошло, и нарсудье записать!

Но товарищ Петухов строго вскинул глаза.

– Если все вы не умеете охранять покой и труд граждан, на кой черт все вы нужны? – и самокритично добавил: – И мы тоже…

Было введено конное патрулирование по дорогам, в деревнях созданы вооруженные партгруппы, усилено осведомление, но преступная компания продолжала свои дела.

– Куда уж вам! – безнадежно махнув рукой, сказал однажды Шаркунову товарищ Петухов. – Спасибо, что бандиты пока не убивают! Вас, вас – не убивают!

У огоньковцев нашлись подражатели.

Под осень двадцать восьмого года конокрадство приняло такие размеры, и не только у нас, но и по всей Сибири, что всполошилось краевое начальство. Милицейские аппараты в районах были усилены, в села выехали крупные специалисты-розыскники, была проведена замена конских паспортов и поголовная перерегистрация лошадей.

И конокрадство пошло на убыль. Сократилась «дорожная преступность» и у нас. Но... в угрозыск продолжали поступать юмористические расписки Огонькова. Он, словно насмехаясь над нашей бурной деятельностью, продолжал ревизовать тракты и проселки.

В конце сентября, когда уже валился на землю березовый лист, а дождевые лужи по утрам рассыпались под ногами стеклом, Игорь встретил меня сообщением:

– Ромка пришел...

–?

– Ну, Ромка-цыган. Кучер... Ну, который у Адама Ивановича...

– А-а-а! Где он, чертов сын?