Человек из ресторана - Иван Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, — говорю, — вот так! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, у нас с вами другой разговор будет! А он мне гордо так, с высоты:
— Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить!
Желаете? Пойдемте, — говорю.
А он мне вдруг:
— Нахал!.. — И пошел большими шагами, а я ему вослед:
— Так помните, господин! Но он как не слыхал. А меня Черепахин за руку, как клещами.
— Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!.. Не допустил я его. А как пришел на квартиру — содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит не в себе:
— Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха!
А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в истерике.
— Замучили меня, истерзали! А кто ее терзал? Ей же все готовое, все… А мать опять к ней:
— Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы нас за тебя? Кому ты нужна трепаная?
Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась.
— Папаша, я не знала… Он мне понравился… А Луша за дверью кричит:
— Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!..
А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами:
— Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается…
Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его, — что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко:
— Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне:
— Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали… А лучше бы совсем не приезжали…
XIV
И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша:
— Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я — полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.
— Лампу, — говорит, — оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.
И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и — марш. Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:
— Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…
Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился.
— Что, — говорю, — у тебя за маскарад?
Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался., И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил.
— Что вы, — говорю, — как чумовые какие' по норам сидите?
Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел — нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:
— Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит:
— Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.
— Почему такое — не говорить?
— А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.
— Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно!
— Ну, это другое дело… А я вас предупреждаю. Так меня запутал, что ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет.
— Прощайте, — говорит, — ласковые взоры! Стал спрашивать, что такое, — оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание.
— И позвольте, — говорит, — мне напоследках выпить за ваше здоровье и набраться духу…
— Ну, набирайтесь, — говорю, — но чтобы только смирно…
Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает:
— Вот и освобождение от всего… Освободительный порошок! Если в водке, то очень скоро подействует… Трахнул я по бумажке, и весь его порошок — фук! И говорю:
— Вы с ума не сходите! Помимо вас нам неприятность… То Кривой от нас удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли?
— Папаша, я не знала… Он мне понравился… А Луша за дверью кричит:
— Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!..
А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами:
— Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается…
Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его, — что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко:
— Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне:
— Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали… А лучше бы совсем не приезжали…
XIV
И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша:
— Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я — полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.
— Лампу, — говорит, — оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.
И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и— марш. Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:
— Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…
Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился.
— Что, — говорю, — у тебя за маскарад?
Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался. И такая меня тоска забрала, согнал всех своих и Наташку из темноты вытащил..
— Что вы, — говорю, — как чумовые какие по норам сидите?
Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставилл, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел — нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:
— Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит говорит:
— Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.
— Почему такое — не говорить?
— А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.
— Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно!
— Ну, это другое дело… А я вас предупреждаю. Так меня запутал, что ничего я не понял. А вскорости и Черепахин заявляется с катка. Очень бледный и сильно покачнулся. Да еще бутылку несет.
— Прощайте, — говорит, — ласковые взоры! Стал спрашивать, что такое, — оказывается, околоточный на катке сказал, что завтра мобилизация его сроку и ночью призовут. В типографии уж печатают оповещание.
— И позвольте, — говорит, — мне напоследках выпить за ваше здоровье и набраться духу…
— Ну, набирайтесь, — говорю, — но чтобы только смирно…
Выпил и я с ним рюмку, а он так и спешит. И вскорости так себя направил, что стали у него глаза в разные стороны смотреть и кровью налились. И вдруг разворачивает бумажку и показывает:
— Вот и освобождение от всего… Освободительный порошок! Если в водке, то очень скоро подействует… Трахнул я по бумажке, и весь его порошок — фук! И говорю:
— Вы с ума не сходите! Помимо вас нам неприятность… То Кривой от нас удавился, теперь вы ознаменуете! Да что мы, ироды какие, что ли?
И принялся он плакать.
— Все, — говорит, — пропало теперь, Яков Софроныч… Что вы со мной сделали!
— Да с чего вы, с чего? — спрашиваю. — Еще молодой человек, сильный…
А он взял себя за голову и качается…
— Нет душе моей покою, и опротивела мне жизнь… Хоть бы убить кого! Хоть бы раздробить мне что! Схватил трубу свою, но я вырвал.
— Не скандальте, прошу вас! — говорю. — Наталья Яковлевна спит…
Хоть этим его унять. Притих.
— Да, — говорит, — Наталья Яковлевна… Яков Софроныч! — И так с чувством произнес и в грудь себя кулаком. — Очень во мне сил много, а нет мне ходу никакого… Сдохнуть бы…
