Адам Мицкевич. Его жизнь и литературная деятельность - Венедикт Мякотин

В свою очередь Товянский, приписывая Мицкевичу вину новых неудач, решил, не отнимая у него главного руководства кружком, поставить, однако, рядом с ним как бы для придания большей энергии другого человека. Этим последним был Карл Ружицкий, получивший от Товянского титул «Вождя Земли», тогда как за Мицкевичем сохранено было еще раньше данное ему звание «Вождя Слова». Это новое назначение нимало не подвинуло вперед дела пропаганды и только усилило существовавшие уже раздоры, в которых все яснее стала сказываться неодинаковость настроения различных групп «товянчиков». Тогда как сам «учитель», видя, что осуществление обеих целей, которые были заложены первоначально в его учении (достижение нравственного совершенства посредством мистических упражнений и переустройство общественного и политического порядка), не дается сразу, остановился, как человек, по природе более склонный к созерцанию, чем к действию, только на первой из них и стал даже прямо отвергать вторую, – а для Мицкевича, наоборот, она-то и имела первенствующее значение. Мистические упражнения имели для него цену, главным образом, постольку, поскольку он верил, что они приближают его к этой важнейшей цели; сами же по себе взятые, они уже тяготили его.

Разлад между двумя главарями секты становился все заметнее и наконец с полною силою выразился в письме Мицкевича к Товянскому от 12 мая 1847 года. Письмо это чрезвычайно характерно; как потому, что рисует внутренние отношения общины «товянчиков», так и потому, что в нем проявляется взгляд самого Мицкевича на эти отношения, когда он нашел время и возможность взглянуть на них критически.

«Мы, – писал он, – трепет душ выставляли на вид как украшение нашей праздности; мы передавали этот трепет один другому как бы какой-нибудь мертвый инвентарь, перегоняемый из одних рук в другие. Мы приказывали братьям радоваться или страдать, любить или ненавидеть, часто сами не имея в себе того чувства горести или радости, к которому призывали. Множество приказывающих умножало призывы, часто противоречивые, а на каждый приказывалось отвечать. Мы, призывающие, сами чувствуя недостаток веры, пустоту и мучения, будучи не в состоянии вынести одиночества, которое, ставя нас наедине с самими собою, показывало нам наше ничтожество, нападали на братьев, причиняли им страдания, чтобы трагически развлекаться видом их мучений. Дошло до того, что призывающие стали похожи на слабеющих тиранов, которые находят тепло только в кровавой ванне. Ванну брали из братнего духа! Чем менее чувствовали мы в себе свободы, силы и жизни, тем сильнее кричали о жизни. Мы устраивали жизнь искусственную: приказывали братьям делать упражнения, часто несогласные с их внутренним состоянием, отнимали у братьев даже последнюю свободу, уважаемую всякими тираниями, свободу молчания… Так как Бог не давал нам такой милости, чтобы один наш дух, одно лицо наше призывало ближних к соединению, к поднятию духа и заставляло уважать нас, то мы хотели наш физический недостаток заменить гневом и криком, а кого не могли испугать, того за глаза оглашали изменником и бунтовщиком. Всякий, кто в чем-либо и когда-либо не соглашался с нами, или, скорее, не был нашим эхом, объявлялся бунтовщиком. Мы вводили самую печальную, какая только есть на земле, власть, какую в нашей стране имеют экономки, экономы, дворовые и гости-паничи над холопами, власть самую печальную, так как она знает только доносы и наказания, так как там нет жалобы и защиты, выслушивания суда и приговора, власть, которую Провидение устраняет уже и из славянских земель…»

После этого письма прежние дружеские отношения Мицкевича с Товянским прервались, так как «учитель» не мог простить этих горьких упреков своему прежде такому покорному ученику. Не отступаясь от товянизма, Мицкевич служил, однако, теперь ему, как сам понимал его, выдвигая на первый план политическое и общественное преобразование жизни народов; Товянский же жил в Швейцарии почти в уединении, всецело предаваясь мистическому созерцанию и изредка пытаясь завлечь кого-либо в свою секту. Даже переписка между ними на время прервалась, и хотя позднее она опять возобновилась, но не привела к прежней близости. Тем временем наступал 1848 год, такой богатый событиями и возбудивший столько надежд во всех, кто, не довольствуясь старыми порядками, стремился к их реформе. При первом же известии о движении в Италии и о либеральных преобразованиях нового папы, Пия IX, Мицкевич поспешил в Рим. Он рассчитывал убедить папу признать учение Товянского и встать во главе общеевропейского движения, которое должно было провести это учение в жизнь. Такой план тем более подходил поэту, что он и теперь не хотел разрывать связи с католическою церковью и свои нападения на нее понимал лишь как необходимое указание того ложного пути, на который вступили некоторые отдельные ее члены. Но и в Риме значительная часть духовенства смотрела на него как на еретика, а сам папа был слишком осторожен, чтобы увлечься его широкими планами социальной и политической реформы. Потерпев неудачу в этом отношении, Мицкевич ухватился за другую мысль – образовать из польских эмигрантов легионы, которые примкнули бы к итальянцам в готовившейся борьбе с Австрией. В Риме, с помощью богатого аристократа Браницкого, он собрал несколько охотников и довел их до Милана. Здесь удалось организовать более значительный польский отряд, вступивший на службу к Карлу Альберту, а сам Мицкевич отправился обратно в Париж, чтобы продолжать дело набора, но, прежде чем новые охотники могли прибыть к Карлу Альберту, последний уже вынужден был заключить перемирие с Австрией; таким образом, и эта надежда – доставить польской эмиграции деятельную роль в европейских событиях и с помощью ее провести свои излюбленные идеи – обманула Мицкевича.

Новое поприще для деятельности открыла ему февральская революция в Париже. Когда президентом республики сделался Луи Наполеон, поэт ждал от него, что он явится воплотителем наполеоновской идеи, как понимали ее «товянчики», и надеялся непосредственно действовать на него в духе своего учения. Надежды эти поддерживались и личным знакомством с некоторыми из членов семьи президента, – но вскоре Мицкевичу пришлось увидеть, что Наполеон вовсе не думает об обращении к Товянскому и его последователям за советами в деле государственного управления. Тогда поэт решился на проповедь своих идей более широкой массе и с этой целью, опять при помощи Браницкого, основал в Париже газету под названием «Трибуна народов» (La tribune des peuples). Газета эта, в которой религиозно-мистические идеи смешались с проповедью народного суверенитета и социализма, не приобрела ни влияния, ни значительного числа подписчиков и, просуществовав едва с полгода, была закрыта.