Пожарский - Дмитрий Володихин

Один из них пишет: «Мы были осторожны; везде имели лазутчиков. Москвитяне, доброжелательные нам, часто советовали не дремать, а лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленные войска к столице. Это было в великий пост, в самую распутицу. Наступает Вербное воскресенье, когда со всех сторон стекается народ в Москву. У нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем ни ночью. Вербное воскресенье прошло тихо: в крестном ходу народу было множество; но потому ли, что видели нашу готовность, или поджидали войск, шедших на помощь Москвитяне нас не трогали. Хотели, как видно, ударить все разом»[90]. Выходит, гарнизон ждал хорошо организованного выступления, а не просто массовых беспорядков.

Все — и русские, и поляки — чувствовали, сколь недолгий срок отделяет их от начала открытой борьбы. В преддверии ее худший из русских изменников, Михаил Салтыков, подступался к Гонсевскому и его офицерам с жестоким планом: «Потом настало Вербное Воскресенье, во время которого мы более всего опасались бунта, ибо в этот день патриарх выезжает святить воду на Москве-реке и на церемонию стекается множество народа. У нас был повод опасаться этого дня еще и потому, что в дальних крепостях были убиты несколько наших людей, а остальные ушли, сильно потрепанные. Но мы все это терпели, не очень полагаясь на свои силы, которые были слишком малы для города в сто восемьдесят с лишним тысяч дворов… В этот день упрекнул нас весьма к нам расположенный боярин Салтыков: «Вам сегодня москвитяне дали повод, а вы их не побили; они вас придут бить в будущий вторник. Я дожидаться этого не буду, возьму свою жену и поеду к королю»… Он считал, что мы должны упредить удар москвитян, пока в город не вошли подкрепления, посланные Ляпуновым (а Салтыков ждал их именно во вторник). Так что ко вторнику мы приготовились: на башни и ворота Китай-города и Крым-города втащили пушки. А во вторник случилось то, чего не ожидали ни мы, ни москвитяне. Если жители города что и замышляли, то дожидались голов, по-нашему — предводителей, а их-то и не было, ведь первейшие бояре были на нашей стороне. И в тот день москвитяне в Китай-городе, где находились склады всевозможных товаров и лавки первейших купцов, беспечно покупали и продавали…».[91]

Очень хорошо видно: польский гарнизон, при всех своих лазутчиках и русских доброжелателях, довольствовался весьма скудными сведениями о недовольстве местных жителей. Вроде бы, «дожидались голов», а значит, они пока не явились к повстанцам, готовящимся к сражению… но как только рванет бомба открытого столкновения, «головы» окажутся поблизости, на своих местах. И среди них чуть ли не главным станет Пожарский.

Трудно понять одно: случайность ли спровоцировала первые бои или же они стали частью заранее разработанного плана?

Источники не позволяют уверенно ответить на этот вопрос.

Есть свидетельства, согласно которым восстание 19 марта разразилось в Москве, поскольку москвичи не могли дальше стерпеть насилия, грабежей и оскорблений со стороны польского гарнизона. Страшная резня выросла из простой драки на рынке. И, как видно, потасовка сначала выглядела как одна из ряда подобных же потасовок, давно сотрясавших порядок в столице. Один из поляков, пытаясь быть объективным, пишет: «На другой день после Вербного воскресенья в понедельник, лазутчики извещают нас, один, что из Рязани идет Ляпунов с 80 000 человек и уже в 20 милях от столицы; другой, что из Калуги приближается Заруцкий с 50 000 и также находится недалеко; третий, что Просовецкий спешит к Москве с 15 000.[92] Со всех сторон весть за вестью, одна другой утешительнее! Латы не сходят с наших плеч; пользы, однако, мало. Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят, и мы уже решились выступить на несколько миль от столицы, для предупреждения замыслов неприятельских; но во вторник по утру, когда некоторые из нас еще слушали обедню, в Китае-городе, наши поссорились с русскими. По совести, не умею сказать, кто начал ссору: мы ли, они ли? Кажется, однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить московские домы до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечен оскорблением, и пошла потеха. Дали знать Гонсевскому о начавшейся битве: он тотчас прискакал на коне; но развести сражающихся было уже трудно, и с русской стороны уже многие пали убитые. Гонсевский должен был оставить их в покое, чтобы кончили начатое дело».[93]

Другие свидетельства показывают стремление Гонсевского все же нанести превентивный удар. Видимо, возымели действие слова Салтыкова, напевавшего иноземцам в самые уши о необходимости заранее сокрушить москвичей. Летописец сообщает: «Начну же рассказывать повесть сию, которая не только людей, но и бесчувственные камни и самые стихии заставляет плакать… Горе, горе! Увы, увы! Как в наши дни очи видели наши и умы слышали наши о таком разорении и о запустении царствующего града Москвы от безбожных латынян, от польских и от литовских людей, от своих злодеев, изменников и богоотступников Михаила Салтыкова с товарищами. Начнем же рассказывать. Было [это] в лето 6119 (1611), во святой Великий пост, во вторник начали выходить роты на Пожар и по площадям и сначала начали сечь в Китай-городе в рядах, потом пришли к князю Андрею Васильевичу Голицыну на двор и тут его убили. Потом, выйдя из Китая по Тверской улице, начали убивать…»[94] Уже после восстания гетман Жолкевский ознакомился с донесениями, исходившими от Гонсевского. По ним выходило примерно то же: поляки обнаружили, что доброхоты Ляпунова тайно приняли от него стрелецкие отряды и укрыли у себя на дворах. Бойцы Гонсевского бросились выискивать и убивать их, а заодно прикончили князя Голицына, находившегося под домашним арестом.[95]

А вот, наконец, данные, почерпнутые из третьей группы источников, показывают, что вожди восстания дали сигнал к бою, когда приготовления поляков стали серьезно угрожать успеху их дела.

Польский офицер ясно говорит: открытое противодействие гарнизону началось, когда его офицеры принялись ставить артиллерию в наиболее опасных местах. «На рынке всегда были извозчики, которые летом на возах, а в то время на санках, развозили за деньги любой товар, кому куда надо. Миколаю Коссаковскому было поручено втащить пушки на ворота у Львицы,[96] и он заставил извозчиков помогать. Это и послужило началом бунта. Поднялся шум, на который из Крым-города[97] выскочила немецкая гвардия… под предводительством Борковского… Тут же схватились за оружие и наши люди, вследствие чего только в Китай-городе в тот день погибло шесть или семь тысяч москвитян. В лавках, называемых клетями и устроенных наподобие краковских суконных рядов, тела убитых были навалены друг на друга. Люди бежали к воротам, показывая знаками, что они ни в чем не виноваты. Я не разрешил их трогать и пропустил через свои ворота до полутора тысяч человек…».[98] Немецкий наемник придерживается мнения, более лестного для организаторов восстания: «Начальникам все же удалось разведать, что московиты задумали обман и что-то собираются затеять и что сам патриарх — зачинщик всего мятежа и подстрекает народ к тому, чтобы, раз в Вербное воскресенье мятеж не состоялся, поднять его на Страстной неделе… Узнали они также, что все князья и бояре держат на своих дворах множество саней, нагруженных дровами, чтобы, как только начнется смута, вывезти их на улицы и поставить поперек, так что ни один всадник не сможет проехать по улицам, и поляки не смогут выручить друг друга, так как они рассеяны в разных местах по городу. Поэтому наместник господин Гонсевский и полковник иноземцев Борковский дали распоряжение, чтобы ни один немец, или иноземец, или поляк под страхом смерти не оставался за третьей или четвертой окружной стеной, а тотчас же направился в Кремль и под Кремль, для того чтобы быть вместе на случай, если начнутся беспорядки… Увидев, что в понедельник немцы со всем, что у них было, направляются в Кремль, так же как и иноземные солдаты, московиты поняли, что наверное их замысел открыт… Они просовещались день и ночь, как помешать тому, чтобы все воинские люди собрались в Кремле и перед Кремлем, и затем во вторник, утром 19 марта, московиты начали свою игру, побили насмерть многих поляков (которые эту ночь проводили еще на своих квартирах), сделали больверки и шанцы на улицах и собрались во множестве тысяч»[99]. Архиепископ Елассонский Арсений, симпатизировавший кандидатуре Владислава, всю вину свалил на какую-то безвестную чернь: «В 7119 (1611) году, марта 19, в Великий вторник, без всякого совета или боярского согласия русских или поляков или богатых хороших людей, было учинено восстание немногими неизвестными людьми, людьми без роду и пламени, глупыми и пьяными холопами. Неизвестные и глупые зачинщики ударили, без воли священников, бояр и народа, в колокола к восстанию. Холопы бояр, вышедши и видя смятение и народное волнение, начали рубить солдат и убивать людей на площади. Пан Александр полководец объявил воинам своим, чтобы они не чинили убийств, [и] не мог остановить их; равным образом и русские бояре, дав приказание рабам своим, не были в силах сдержать их; к тому же и глупые люди без роду из народа не слушали их, но с радостию и великим голосом кричали: «Пришел Прокопий Ляпунов!».[100] Владыка Арсений, конечно, старается развести русских дворян и бояр с зачинщиками восстания. Но слышится в его словах лукавство. Во-первых, «глупые пьяные холопы» откуда-то знали про скорое прибытие Ляпунова с ополченцами. Во-вторых, Арсений, как и русский летописец, как и гетман Жолкевский, не скрывают одного важного факта: поляки при самом начале восстания убили князя Андрея Васильевича Голицына, брата Василия Васильевича Голицына.[101] Откуда особое внимание к этому человеку? Ведь его давно держали под стражей в собственном доме? Видимо, от него все-таки ждали тайного руководства повстанцами. И если Пожарский был как-то связан с В. В. Голицыным, то в Москве он явно поддерживал связь и с A.B. Голицыным. К несчастью, этот вельможа, вероятно, входивший в узкий круг организаторов восстания, пал почти сразу, мало успев совершить.