Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники) - Елизавета Салиас-де-Турнемир

— Je ne yeux pas qu'elle coiffe Sainte Catherine, сказала однажды матушка, говоря по старой привычкѣ по-французски, хотя со времени войны она питала ко всему французскому чувство ненависти, похожее на то чувство, которое человѣкъ испытываетъ, поссорившись съ другомъ. Но привычка сильна и, забываясь, матушка говаривала по-французски.

И меня посылали гулять, не смотря на мои просьбы позволить мнѣ остаться — но въ тѣ поры мы не слишкомъ могли предъявлять свою волю, а должны были повиноваться. Жизнь, не взирая на мое горе, брала свое. Время текло, и молодость моя, придавленная столькими бѣдами, мало-по-малу расправляла крылышки. Сама того не замѣчая, гуляя съ сестрами, я начинала смѣяться и шутитъ, какъ умѣетъ смѣяться и шутитъ одна юность. Ужъ наступило жаркое лѣто, и мы часто уходили въ сосѣдній лѣсъ за грибами, ягодами, купались въ быстрой и глубокой Угрѣ, которая протекала за версту отъ бабушкиной усадьбы. Но возвращаясь домой, вдругъ переставали болтать. Сердце наше замирало, когда мы подходили къ дому — тамъ все еще сидитъ, мы знали, укоряя себя на минутное удовольствіе, тяжкое горе.

Однажды въ очень душный, лѣтній день, исполняя приказаніе матушки, я отправилась съ сестрами и двумя горничными въ большой лѣсъ за рѣку. Мы переѣхали на паромѣ на ту сторону Угры и увидѣли, что на берегу стоитъ бричка, запряженная ямской тройкой, а у брички, дожидаясь парома, стоитъ молодой офицеръ. Когда мы сходили съ парома, онъ пристально посмотрѣлъ на насъ. Мы всѣ были въ глубокомъ траурѣ и, не смотря на жаркій іюльскій день, въ тяжелыхъ черныхъ суконныхъ платьяхъ и крепѣ. Въ старые годы носили трауръ долго и строго. Минуло уже 4 мѣсяца, какъ мы лишились брата, а мы и не помышляли снимать траура первыхъ дней, да если бы подумали, то не осмѣлились бы вымолвить слова, боясь оскорбить тѣмъ семейство. Я видѣла, что офицеръ спросилъ что-то у перевозчика, но пошла своей дорогою, не считая приличнымъ глядѣть на проѣзжающихъ. Едва сдѣлала я нѣсколько шаговъ въ гору, взбираясь на крутой берегъ рѣки, какъ сзади меня послышались быстрые шаги и раздался незнакомый мнѣ голосъ.

— Извините меня, если я осмѣлюсь рекомендовать себя самъ. Я полковникъ Семигорскій, Знаю, что имѣю честь говорить съ Любовію Григорьевною Шалонской.

Я остановилась, пораженная именемъ его.

— Я догадался тотчасъ, что это именно вы, по вашему трауру… — онъ смѣшался и прибавилъ — я ѣду къ вашей матушкѣ.

— Ахъ, сказала я едва внятно, почти шопотомъ, — вы… пріятель моего брата… вы…

Я не договорила: слезы душили меня, и я усиливалась сдержать свое волненіе и подавить ихъ. Тогда при чужомъ стыдились всякаго необычнаго движенія души и старались не выдавать ихъ. Я стыдилась слезъ, которыя готовы были хлынуть изъ моихъ глазъ. Онъ продолжалъ:

— Возвратясь изъ Франціи и повидавшись съ семействомъ, я счелъ долгомъ посѣтить вашу матушку, ибо имѣю обязанность вручить ей оставшіяся вещи вашего… онъ прервалъ свою фразу, замѣтивъ мое волненіе, и продолжалъ — я опасался пріѣхать… неожиданный случай помогъ мнѣ, я имѣлъ счастіе встрѣтить васъ. Не будете ли вы столь благосклонны, не возьмете ли на себя приготовить вашу матушку къ моему посѣщенію? Ей будетъ прискорбно видѣть меня…

Я все стояла и силилась одолѣть свое волненіе, наконецъ мнѣ удалось сдержатъ слезы, и я сказала нетвердымъ голосомъ:

— Намъ надо опять переѣхать рѣку — я пойду впередъ и приготовлю матушку, а васъ проводитъ вотъ эта дѣвушка (я указала на мою горничную Машу) садами до флигеля.

— Не лучше ли мнѣ остаться здѣсь, въ этой деревушкѣ, а вы пришлете за мною, когда угодно будетъ вашей матушкѣ принять меня.

— Нельзя, сказала я. — Матушка и бабушка осудятъ меня за такое невниманіе; вы должны быть приняты въ нашемъ домѣ. Не бойтесь, матушка не увидитъ васъ, она и къ окну никогда не подходитъ, къ тому же васъ проведутъ садами во флигель. Тамъ были приготовлены комнаты для брата — теперь онъ пустой.

При этихъ словахъ я заплакала такъ горько, что никакія усилія не могли прервать слезъ моихъ, и лишь только паромъ причалилъ, какъ я взяла сестеръ за руку и поспѣшно, но горько плача, пошла назадъ домой. Сестры тоже плакали. Семигорскій шелъ съ моей горничной, отставъ отъ насъ, скоро скрылся въ аллеяхъ сада, Я вошла во дворъ, и прямо къ бабушкѣ.

— Бабушка милая, не пугайтесь, ничего нѣтъ такого.

— Да ты вся въ слезахъ.

— Это такъ, ничего. Пріѣзжій здѣсь изъ арміи… служилъ съ братомъ. Его пріятель. Желаетъ видѣть матушку. Ей будетъ такъ тяжко, а сказать ей надо.

— Кто онъ такой?

Я сказала. Бабушка смутилась, но немедленно встала и отправилась въ комнаты матушки. Черезъ полчаса во флигель бѣжалъ стремглавъ нашъ лакей Алексѣй, и я видѣла, какъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Семигорской прошелъ черезъ заду и направился въ ея комнату. Онъ былъ высокій, стройный, смуглый и красивый молодой человѣкъ лѣтъ 28. Проходя, онъ почтительно и низко поклонился мнѣ.

Черезъ часъ онъ вышелъ отъ матушки, и по это покраснѣвшимъ глазамъ видно было, что и онъ плакалъ. Бабушка приняла его не только радушно, но родственно, отрекомендовала ему дочерей, и началось потчиваніе. Не желаетъ ли кушать? Обѣдалъ ли? Иди быть можетъ, если обѣдалъ, не угодно ли пополдничать, иди чаю откушать — словомъ, бабушка и тетушки наперерывъ запотчивали гостя. Матушка просила его пробыть нѣсколько дней и помѣстила его въ комнатахъ, которыя были приготовлены для брата.

Послѣ ранняго ужина, онъ простился со всѣми, подходя, по тогдашнему обычаю, къ ручкѣ всѣхъ дамъ и дѣвушекъ (взрослыхъ). Проходя большую гостиную, гдѣ я сидѣла одна, онъ подошелъ ко мнѣ.

— Я долженъ завтра отдать вашей матушкѣ шкатулку, я не желалъ бы отдать ее самъ, чтобы не стѣснить ее. Кому я могу?

— Мнѣ, сказала я, не размысливъ. — Это шкатулка брата?

— Нѣтъ, но въ ней его мелкія вещи всѣ, бережно собраны… я думалъ… и мундиръ, въ которомъ онъ уб… въ которомъ онъ скончался. Гдѣ же я могу отдать, вамъ ее завтра?

— Вынесите въ садъ, я гуляю въ 9 часовъ съ сестрами и прохожу мимо вашего флигеля, идя въ оранжерею.

Лишь только я произнесла эти слова, какъ смутилась и застыдилась — но было уже поздно, онъ поклонился, поцѣловалъ у меня, оффиціяльно прощаясь, руку, и вышелъ. Я воротилась въ диванную. Тамъ бабушка и тетушки продолжали разговоръ о гостѣ и осыпали его похвалами.

— И уменъ, и вѣжливъ, и начитанъ, и много видѣлъ, и какъ хорошо разсказываетъ, и собою красавецъ… Какое вниманіе, собралъ всѣ вещи Сережи и самъ привезъ ихъ. Словомъ онѣ превозносили его.

На другой день лишь только я открыла калитку нижняго сада и должна была пройдти мимо его оконъ, какъ онъ вышелъ ко мнѣ на-встрѣчу; онъ очевидно, ждалъ меня; въ рукахъ его была шкатулка, которую онъ поставилъ на скамейку, стоявшую подъ балкономъ. Тяжкое было это свиданіе; я ужъ ни о чемъ не помышляла, кромѣ убитаго брата, и слезы мои текли на крышку черной шкатулки. Онъ стоялъ подлѣ меня и говорилъ о Сережѣ, а я сидѣла я плакала. Когда наконецъ, я вспомнила, что матушка проснулась, встала и взяла шкатулку. Онъ почтительно проводилъ меня до параднаго входа и отворилъ мнѣ калитку и большую дверь крыльца съ низкимъ поклономъ.

Не хочу входить въ подробности и разсказывать, какимъ приливомъ новой горести наполнилось сердце матушки при видѣ вещей убитаго сына. Долго она глядѣла на нихъ страшась до нихъ дотронуться. Когда же она разобрала шкатулку и раздала намъ вещи, имъ для насъ купленныя, это усиліе надъ собою сломило ее. Она опять расхворалась и слегла въ постель. Всякій день просила она Ѳедора Ѳедоровича Семигорскаго войти къ ней и заставляла его разсказывать и повторять малѣйшія подробности о Сереженькѣ. Она слушала его жадно. Когда, пробывъ у насъ нѣсколько дней, онъ пришелъ проститься, матушка была поражена и умоляла его пріѣхать опять и скорѣе.

— Я ожила, пока вы здѣсь гостили; одна моя отрада видѣть и слышать разсказы друга моего сына. Не откажите матери, пріѣзжайте опять и ужъ погостите у насъ подольше.

— Какъ прикажете, такъ и сдѣлаю, отвѣчалъ онъ, — я почитаю себя слишкомъ счастливымъ, что могъ заслужить ваше благорасположеніе.

Прощаясь съ нимъ, матушка взяла его голову въ обѣ руки, нагнула ее и поцѣловала его волосы. Онъ былъ, повидимому, такъ тронутъ, что со слезами на глазахъ поцѣловалъ ея руку, кланяясь низко. Въ то время такое отступленіе отъ обыкновеній и принятыхъ формъ было очень знаменательно, и онъ безмолвно благодарилъ матушку за выказанную ему нѣжность. Онъ стоилъ ея; все, что онъ говорилъ, какъ относился къ матушкѣ, и самая заботливость о собраніи вещей брата, прелестная траурная изъ чернаго дерева шкатулка, заказанная имъ въ Парижѣ, — все это свидѣтельствовало о чуткости и деликатности его сердца. если онъ произвелъ на всѣхъ насъ хорошее впечатлѣніе, то надо думать, что и мы ему понравились. Онъ пріѣхалъ опять черезъ шесть недѣль и былъ принятъ, какъ близкій родственникъ.