Первая жена - Франсуаза Шандернагор

Поникнув головой, я вышла на улицу. Ни за что на свете не хотела бы я встретиться где-нибудь в городе за обедом или в купе поезда с двумя людьми: с моим проктологом и с адвокатом, защищавшим меня при разводе, — я предстала перед ними не с лучшей своей стороны…

Торговля, которой занимается муж, тянет меня вниз: я слишком дорого плачу за то, чтобы «заплатил» он, — я так могу потерять уважение к нему, да нет же, я боюсь потерять не уважение к нему, а самоуважение. В замешательстве я отказываюсь досаждать ему, отказываюсь защищать «свое право», которое иногда мне кажется прямо противоположным тому представлению, которое у меня было о себе самой.

Но я не совсем уж опустила руки: я меняю поле, я буду сражаться и побеждать в другом месте — я выйду из этого испытания повзрослевшей, очистившейся, а они попадут в ими же расставленные ловушки, я подставлю им левую щеку — короче, я их полюблю. Особенно ее, которую я ненавижу. Ее, потому что она более чем кто бы то ни было «мой ближний», потому что она — мой враг… Впрочем, кто может быть мне ближе, чем женщина, которая любит того же мужчину, что и я? Это она делает счастливым того, кого я думала, что люблю: разве не должна я признать, что я у нее в долгу?

Долги… Как раз по поводу долгов: разве мой адвокат не просила меня предоставить ей отчет о тех платежах в счет долга за дом, которые мы некогда осуществили? Потому что мало того, что мы разделили мебель и детей, нам нужно еще — так требует закон — выйти из совместного владения, разделить неделимое, расчленить нерасчленимое. Это игрушки, мы уже справились с более сложным делом: отделили друг от друга то, что составляло единую плоть… Только вот с домом мой муж, кажется, не спешит: ключа себе не требует, не торопит решение — может быть, он меня еще любит? Если только он не получает злобного удовольствия оттого, что причиняет мне неудобства… Не знаю. «В вечном смущении моем надежду сменяет страх, и то и дело…»

Весы вновь качнулись: несмотря на все мои благие решения, я снова окунаюсь в договоры, контракты, отводы — одним словом, в болото, но надо же, наконец, с этим покончить. Встав на четвереньки, вытаскиваю из шкафа запылившиеся коробки из-под обуви, в которые, с тех пор как получила первые заработанные деньги, стала бросать старые чеки. В беспорядке, и всегда без даты… Как тут найти свидетельства о займах двадцатипятилетней давности, которые необходимо представить, и доказательства того, что за них платила я сама? Я потеряла все наши квитанции, все наши счета; может быть, я случайно сохранила корешки чеков семидесятых годов, — это я-то, кто ничего не убирает, не умеет ничего сохранить, даже мужчину своей жизни!

Сидя на ковре посреди вороха из двух сотен чековых книжек — синих, желтых, розовых, которые раскиданы вокруг меня, как бумажные цветы, — я начинаю свое путешествие в прошлое. Сначала — на ощупь: в каком году я покупала это трехсотфранковое платье (300 фр., «Этам», 6 июня), а в каком платила за телефон вот по этой квитанции, вот по этому счету за электричество? Понемногу, однако, я начинаю восстанавливать картину. Достаточно ухватиться за нитку и потянуть — годы начинают разлетаться, я узнаю их по именам нянь, сидевших с нашими детьми, за вкривь и вкось нацарапанными инициалами возникают лица, забытые жесты, возвращаются из прошлого эти юные незнакомки (Мари-Франс, Жаклин, Сильви) — от них тогда зависела моя жизнь. Другие опознавательные знаки: подарки, преподнесенные коллегами, которых нынче потеряла из виду, ремонты, выполненные в квартирах, с которых мы давно съехали, цветы — герань для балкона, фикус для гостиной, — которые давным-давно завяли.

Сначала один, потом другой — я разбираю чеки по годам и случайно натыкаюсь на свидетельство того, сколько нам стоило крещение старшего сына или колыбель самого младшего: «345 фр., бутик Марсаль». Эта нацарапанная выцветшими чернилами цифра вдруг вызывает у меня в памяти цвет драже (зеленый — что за странная мысль!), нежность миндальных деревьев, провансальскую весну и мои двадцать семь лет; затем, увидев на белом прямоугольнике слова «Дормиду, 80 фр.», я снова ощутила прикосновение пушистой пуховой турецкой пижамы, в которую закутывала своего «самого маленького», чтобы он не замерз ночью. «О, милая рука, уста родные моих детей. / Он прикоснулся — шелковиста кожа, душистое дыхание…» — так говорила Медея. Все исчезло, износилось, остались только корешки чеков.

Я с удивлением обнаруживаю, что в восемь лет наш старший сын занимался фехтованием (чек на маску и куртку), погружаюсь в меланхолию, узнав, что, будучи молодыми родителями, мы два раза в год проводили наедине субботу и воскресенье в гостинице какого-нибудь пасмурного края («Франси и я, Сен-Жан-о-Буа»), В то время, когда мы жили около вокзала Аустерлиц, мы вместе ходили по магазинам, я позабыла об этом: каждую неделю в мясную лавку Бернара («Мясо, 127 фр.») и в супермаркет на бульваре Сен-Марсель; иногда чеки заполнял он, а иногда на одном чеке писали и я, и он… Тот супермаркет закрыл свои двери уже лет пятнадцать назад, что же до продуктовых тележек, то мы не толкаем их перед собой вместе уже лет, наверное, сто.

Конечно я произвела всю эту архивную работу впустую, но доказательства, которые были мне нужны, я нашла. Доказательство того, что в 1975-м я подарила нашему первенцу огромного оранжевого плюшевого зверя, которого звали Казимир, на сумму шестьдесят три франка и пятьдесят сантимов, доказательство того, что в 77-м мы заплатили девяносто два франка в «Монд», чтобы поместить объявление о появлении на свет второго сына, доказательство того, что я платила шестьдесят шесть франков за весы, которые брала напрокат, когда родился третий, и восемнадцать франков через два года за прививку последнего. Но разве эти доказательства могут заинтересовать моего адвоката?

От нашей прошлой любви, от того, чем были наши жизни, остались только чековые книжки — это самые точные и самые живые воспоминания. Лучше писем, лучше фотографий они сохранили тридцать лет любви, день за днем.

В деньгах ведь есть еще и чувства, и воспоминания… Ну так как же тогда «подбить все счета», никого не обидев? Для этого нужно, чтобы наше прошлое стало нам безразлично. К взаимному удовлетворению можно урегулировать лишь то, что можно урегулировать без любви.

Эти чековые книжки смягчили мое сердце; мне показались, что я ступила на дорогу прощения, но, как случается каждый раз, когда я чувствую, что готова пойти на уступки, меня ждет что-нибудь новенькое о нашем прошлом и, в какой раз сердце снова срывается вниз. Разве мне только что не рассказали, что за два года до нашего расставания муж неоднократно приводил с собой Другую на обеды к одному из наших свидетелей на свадьбе? А мой свекор? Он, оказывается, с самого начала был соучастником моего мужа! Это он оплачивал содержание его холостяцкой квартиры!

Мое прошлое разлетается на куски при малейшем прикосновении… Что же до дня нынешнего, то это состояние «беспорядочной стрельбы», потому что враг наносит мне раны так часто, как ему хочется, — достаточно одного слова, ничтожной интонации, вздоха. Я слепа, но слышу хорошо: вот уже не первый месяц я замечаю, что, когда я звоню к нему в офис, секретарша как-то странно мне отвечает. О, ничего конкретного, за ее обычной вежливостью — какая-то напряженность, неестественность; я ничего не могу понять, ведь мы знакомы двадцать пять лет. Я относила это за счет ее удивления, даже боли, которую она могла испытать, услышав о нашем разводе… Но отчужденность не уменьшалась, а, наоборот, только возрастала; вскоре мне уже не удавалось соединиться с мужем, когда я хотела поговорить с ним о детях или уточнить денежные детали (налоги, изменения в подписке).

— Я не могу вас соединить с господином Келли, у него посетитель, — нервно сообщала она, или же: — Ничего не выйдет: он только что ушел на совещание.

— А завтра утром? Могу ли я перезвонить завтра утром?

— М-м-м, подождите… Завтра… завтра… К несчастью нет, у него деловой завтрак…

— А днем?

— Наверняка нет: он едет в Брюссель! (Тут проскальзывает торжествующая нота, в голосе слышится смешок — в конце концов она сказала мне правду и довольна.)

— А на следующей неделе? — настаиваю я. — Когда, вы думаете, я смогла бы… не побеспокоив его…

— О, у господина президента очень тяжелая неделя: конференции, поездки… Я, честно говоря, не знаю, когда бы он мог выкроить время… Сожалею…

Вежливо, но непреклонно. Круговая оборона, я обречена на отступление.

— Странно, — сказала я старшему сыну, — интересно, не давал ли твой отец инструкций секретарше, чтобы она не соединяла его со мной…

Надежда делает людей глухими: когда сомнение стало уже непозволительной роскошью, я все еще рассматривала правду лишь как возможную гипотезу!

В тот же вечер сын обедал с отцом; вернувшись домой, он принес подтверждение моим подозрениям: муж отдал распоряжение возвести плотину против моих звонков… Да возможно ли это? Секретарша, которая знала меня с незапамятных времен, при которой родились все наши дети, значит, тоже обманывала меня? Она дурачила меня, очарованная тем, что «господину Келли» могло понадобиться ее соучастие; может быть, она даже была восхищена тем, что смогла взять верх над женой своего начальника! Она отстраняла меня, как отстраняют сумасшедших, надоед и зануд. А каков мой муж — после тридцати лет совместной жизни, двадцати пяти брака он просит лакея выставить меня за дверь! Это не просто развод, это изгнание! Изгнание…