В чреве кита - Хавьер Серкас

Решив, что мне не повредит еще немножко отдохнуть, я вернулся в постель без малейшей надежды заснуть. Проснулся я в десять. Я опять позвонил Клаудии, опять услышал голос автоответчика, предлагающий оставить сообщение. Я откашлялся, думая, что бы такое сказать. Едва замолчал голос и раздался сигнал, что можно говорить, я произнес: «Клаудия, это Томас. Сейчас понедельник, десять часов утра. Я тебе звонил несколько раз, но не застал. Ты, наверное, в Калейе. Позвони мне, когда вернешься: есть хорошие новости». Я почти собрался повесить трубку, когда мне пришло в голову, что сообщение вышло суховатым, и добавил: «Я по тебе соскучился».

Повесив трубку, я задумался о двух вещах. Во-первых, я забыл сказать Клаудии, что по ошибке унес ключи от ее квартиры. Во-вторых, последняя фраза в моем сообщении вышла слишком эмоциональной; видимо, при прослушивании на автоответчике она покажется пошловатой. Я даже хотел перезвонить и оставить другое сообщение, но не стал этого делать, поскольку решил, что ключи большого значения не имеют, а пылкость моих последних слов Клаудия истолкует как восторг по поводу обещанных хороших новостей. Может показаться странным, но в тот момент меня все еще не насторожило длительное отсутствие моей подруги. Я помнил слова Клаудии о том, что на работу ей выходить только во вторник. Мне показалось естественным, что она хочет провести последние часы последнего дня отпуска на пляже, вместе с родителями и сыном. И мне показалось также естественным, что она не звонит мне из Калейи: в конце концов, я был женатым мужчиной и ее звонок мог поставить меня в неудобное положение. Я пришел к выводу, что ее вынужденное молчание подчинялось той же логике, которая заставила ее в пятницу несколько остудить наши отношения и таким образом дать мне понять, что я не должен испытывать никаких обязательств по отношению к ней. Что касается ее мужа, то вначале в моем воображении проблемы Клаудии рисовались мне как глубочайшая трагедия, но впоследствии она сама постаралась свести их к обыденности незначительной семейной ссоры, и, быть может, этот успокаивающий контраст позволил мне с облегчением совершенно про них забыть. Я был не способен поверить в угрозы, которые всего лишь несколько дней спустя перестали казаться мне последними судорогами изживших себя отношений. Я ни секунды не сомневался, что, так или иначе, застану ли я ее дома, или она сама мне позвонит, прослушав мое сообщение, в любом случае мы скоро с ней поговорим.

Приободренный этой туманной надеждой, тут же превратившейся в уверенность, я позавтракал и принял душ. Я еще не закончил бриться, как снова зазвонил телефон. «Вот и она», – подумал я, убежденный, что мое предположение вот-вот подтвердится. Сдерживая нетерпение, я спокойно вытер руки и даже подождал еще пару звонков, прежде чем ответить:

– Алло.

Четкий мужской голос спросил:

– Это ресторан «Бомбей»?

– Нет, – ответил я, не давая воли раздражению. – Вы ошиблись.

– Это 3443542?

– Да. Но здесь нет никакого ресторана «Бомбей».

– Вы уверены?

Я чуть не бросил трубку.

– Послушайте, вы что, совсем дурак? Я же сказал, что здесь нет никакого ресторана «Бомбей». Это частный дом.

– Ладно, ладно, не нервничайте так, – постарался успокоить меня звонивший. – Мне, наверное, дали не тот номер. Простите, пожалуйста.

Я не успел извиниться, как трубку повесили. Чувствуя себя немного виноватым, я вернулся в ванную и взглянул в зеркало: одна щека была выбрита, а другая намазана пеной. Споласкивая бритву, чтобы закончить процедуру, я говорил себе: «Успокойся, черт побери! Она позвонит». И в этот миг я снова ощутил во рту вкус аспирина.

2

В полдень я поел в «Лас Риас» и долго спал после обеда. Проснувшись с занемевшими ногами и руками из головной болью, я провел вечер дома, сибаритствуя с газетами и коньяком, почитывая роман Майкла Иннеса, пытаясь справиться с простудой, тщетно ожидая звонка Клаудии и стараясь не думать о том, что поделывает Луиза. Ближе к ночи я позвонил пару раз Клаудии, но, не желая показаться навязчивым, помимо утреннего, больше сообщений не оставлял. Около одиннадцати я залег в постель, даже не поужинав, испытывая беспричинную усталость и легкое опьянение. Когда на следующее утро я спустился на парковку около дома, то обнаружил, что моя машина исчезла. Меня это особо не встревожило: после минутного шока я понял, что, скорее всего, Луиза забрала ее в воскресенье, в отместку или в порыве неосознанного гнева, вынудившего ее бежать из дома. Поначалу это событие меня расстроило, но тут же показалось мне добрым знаком, потому что отчасти компенсировало Луизе причиненное мной огорчение и создавало иллюзию искупления хоть малой доли моей вины. Слегка успокоившись, без спешки (по счастью, я встал очень рано, чтобы приехать в университет заранее и успеть сделать копии экзаменационных материалов, а также привести в порядок свой кабинет в преддверии нового учебного года), я сел в метро на станции «Вердагер», пересел на другую ветку на «Диагональ» и еще задолго до десяти часов оказался на остановке в кампусе. Увлекаемый лавиной студентов, извергавшейся из вагонов, я спустился по бетонным лестницам среди многотысячного шарканья торопливых шагов, обрывков приветствий и сбивчивых разговоров. С легким сердцем я шел по широкой аллее, обрамленной двойным рядом сосен, отбрасывавших прохладную тень. Стояло прекрасное утро: солнце светило еще не во всю мочь, но чистый прозрачный воздух, пахнувший полем, уже предвещал обжигающий полуденный зной, а небо было безупречно синего цвета. Сосновая аллея вскоре закончилась; я свернул налево по бетонной эспланаде и затем пересек галерею, ведущую к юридическому факультету. На подстриженном газоне, еще блестящем от тончайшей ночной росы или же от утреннего полива, ленивыми группками расположились студенты. Они оживленно болтали, между делом листая книжки, и почти с философской отрешенностью созерцали затуманенным летними воспоминаниями взором страсти, кипевшие на площадке, где роились их суетливо-озабоченные сокурсники. Я свернул около бара юрфака, откуда тянулся длинный хвост студенческой очереди, и у подножия лестницы филологического факультета, где также праздно толпились учащиеся, вдруг обратил внимание на гигантский транспарант из белой ткани, огромными черными буквами призывавший с фасада здания: НЕТ НОВОМУ ЗАКОНУ ОБ УНИВЕРСИТЕТАХ! НЕТ ПОВЫШЕНИЮ ЦЕН НА ОБРАЗОВАНИЕ! НЕТ УНИВЕРСИТЕТУ ДЛЯ ИЗБРАННЫХ!

Я поднялся по изнурительным лестницам с белыми стенками, облицованными в нижней части голубым и зеленым кафелем, и, наконец, добрался до нашей кафедры, совершенно вымотанный долгой дорогой. Перед тем как пойти в свой кабинет, я зашел в секретарскую, чтобы сделать копии и забрать почту. Алисии на месте не оказалось, но зато я обнаружил там Рено и Бульнеса, болтавших около стеллажа с именными ячейками, буквально ломившимися от летней корреспонденции. Заметив мое присутствие, они сразу же замолчали, и я на миг даже подумал, что речь шла обо мне. Однако это неприятное подозрение тут же рассеялось, когда после приветствий и коротких вопросов об отпуске, Бульнес пояснил:

– Мы говорили об этой истории с повышением цен на образование. Ты видел плакаты?

Бульнес имел в виду затеянное правительством повышение цен на университетское образование. Он считал этот проект недоработанным и плохо продуманным, потому что он заставлял платить больше не тех, кто мог больше платить. Затем он обозвал студентов реакционерами, а правительство трусами, а потом стал сравнивать нынешних студентов со студентами времен своей молодости, и сравнение выходило явно в пользу последних. Рено слушал его довольно рассеянно, попутно вскрывая письма и просматривая их краешком глаза, я же выражал свое согласие, кивая головой с преувеличенно-сочувственным видом. Бульнес обладал богатырским телосложением: высокий, полный, с черной неухоженной бородищей, до половины закрывавшей его крупное мясистое лицо с тяжелым подбородком. На нем были потертые широкие джинсы, синяя клетчатая рубашка и сандалии. Его речь отличалась напористой торопливостью, свойственной людям, которые любят поговорить, но не настолько тщеславны, чтобы любить, когда их слушают. На фоне китоподобиого Бульнеса Рено казался даже более неприметным, чем был на самом деле: впалая грудная клетка, тощее тельце, обвислые плечи, тонкие короткие ножки, бледная кожа, усеянная веснушками, рыжие кудрявые волосы. Но при этом проницательный взгляд больших голубых глаз, выделявшихся на тонконосом, с безвольным подбородком лице, придавал ему ту значительность, в которой отказывал общий облик и которой отнюдь не способствовали его уныло-однообразные костюмы мелкого служащего, напрочь лишенного честолюбия. Бульнес был (или, по крайней мере, числился на протяжении многих предшествующих лет) воинствующим коммунистом и пользовался на факультете устрашающей славой человека, имеющего непоколебимые принципы, с чем он уже давно безуспешно пытался бороться, преувеличенно шумно демонстрируя открытость и расположение к окружающим, во что никто особо не верил. Он был на девять или десять лет старше меня, и хотя мне были известны его сомнения в отношении моей интеллектуальной состоятельности и эрудиции – ему нравилось время от времени публично изобличать пробелы в моих знаниях, – со временем он, скорее смирившись, нежели изменив свое мнение, вынужден был принять решение Марсело о моей работе на факультете. Что же касается Рено, то когда-то мы с ним вместе учились, и с тех пор нас объединяло подобие той дружбы, которая, быть может вследствие тайного и слегка презрительного сознания своего превосходства одной из сторон (в данном случае Рено), редко отваживается перешагнуть порог истинной близости и со временем сводится к праздному обмену дежурными любезностями и к полному безразличию. Они оба, как и я, учились у Марсело, и оба, как и я, преподавали современную литературу. Но если я был простым ассистентом, то они уже давно имела ученую степень.