Все, что шевелится - Сергей Федотов

– Каких пацанов? У-меня две девки, а сыновей нет.

– Да я не про детей, а про боевую дюжину.

– Тогда я дюжину не боевому искусству обучу, а хозяйствованию. Как пасти, как овец стричь, как корма на зиму заготовлять, как пшено да овёс сеять.

– Дело хорошее, – одобрил Сотон.

– Тогда я согласен стать нукером, – загорелся было Забадай, но тут же сник: – А почему это родители пацанов своих мне отдадут? И дома руки их в работу сгодятся.

– Так ты же станешь обучать их воинскому искусству.

– А кто будет следить за моим скотом и пастбищами?

– Пацаны и станут.

– Тогда они боевому искусству не научатся.

– Как же не научатся, если ты их обучать станешь?

– А кто за скотом и пашней приглядит? – гнул своё Забадай.

– Ты совмещай, совмещай, – придумал выход из замкнутого круга бывший подсотник. – Землю попашут, потом мечами помахают, разомнутся. Сенца покосят, потом с копьями попрыгают. Стадо выгонят, рядом на конях рубке потренируются. Это выход?

– Выход, – согласился Забадай. – Только при такой системе обучения они не пять, а десять лет учиться будут. Так что не жди, что раньше от своих внутренних врагов отделаешься. А вдруг я за эти десять лет помру?

Сотон внимательно оглядел старого Забадая. Этот – может. Правду говорит, вряд ли десять лет продюжит. Да и на кой ему, хану, нукер с нукерятами, которые через десять только лет станут хоть на что-то годны?

– Но хоть через десять-то лет ты с моими внутренними врагами справишься, коли жив будешь?

– Через десять, если пацанов научу и сам жив буду, справлюсь. А если ты сам к тому времени помрёшь? – задал совершенно справедливый вопрос Забадай.

– Это тут причём? – опешил Сотон.

– Зачем мне с твоими внутренними врагами бороться, когда твои внутренности в земле сгниют?

– Не про то ты говоришь, нукер, ой не про то, – раздражённо сказал хан. – Мне от тебя нужна служба верная: убить там кого или покалечить маленечко. Вот кабы ты мне завтра всех дадагов перебил…

– А зачем? – никак не мог взять в толк Забадай. – Если их перебить, то кто бронзу хорошую варить станет?

Сотон почесал затылок. Такого вопроса он себе не задавал, когда от бездумья лихо рудознатцев во враги произвёл. Убить дадагов захотелось по одной незамысловатой причине: те знали о предательстве, а потому не только плевали на его распоряжения и вели себя независимо, но и прямо грозились раскрыть причину нападения бухиритов. Чонавцев погибло немного – сам полковник да Божинтой, но были раненые, одну юрту сожгли, три – поломали, убили лошадь. Вторая беда, что из-за сговора посёлок кузнецов хороших лишился. Где их теперь искать? Мундарга вон какая большая. И дадагов сейчас перебить никак нельзя. – и без кузнецов останешься, и без рудознатцев… А кузнецы в посёлок вернутся, расскажут, что именно Дадага хана пристукнул. Тогда и Дадага не смолчит, расскажет, с кем они бухиритам подмогнуть договаривались, чтобы над кузнецами возвыситься. А подговаривал он – Сотон… Ну кругом незадача, в Матушку-Первомать!

– А если дадагов не трогать? – спросил хан. – Тогда станешь нукером?

– Смотря что делать, – сказал Забадай.

– А то и делать, – сказал Сотон, – что я тебе прикажу.

– Ты прикажешь в Иркуте утопиться, а мне к речке бежать?

– Зачем я тебя стану топить? И сам не стану, и другим не велю.

– А вдруг скажешь, что я – твой внутренний враг? – гнул своё старик. – Тогда велишь?

– Тогда велю, – признался хан.

– Зачем я к тебе нукером пойду, если ты меня утопить собираешься?

– Да кто сказал, что собираюсь? Я ничего такого не говорил, – замахал руками Сотон. – Сам скажи: не говорил я?

– Ну.

– Кто же лучше тебя нукером будет? Наберёшь дюжину – и вперёд!

Так они до позднего вечера препирались. Один не хотел идти на службу, потому что второй не хотел за неё серьёзно платить, надеялся полезными советами отделаться. Вот и тянули вола за хвост. Тут из тайги вернулась Булган с корзиной малины и невольно подслушала кусок разговора.

– Возьмёшь Сордона и Долбона, ты всё ж таки их бывший тройник, а они хоть и старые, да удалые. Недаром говорится, что старый конь борозды не испортит. Пойдёте нынче же в лес, подкрадётесь к пащенку Джору и зарубите его мечами. И бабу его, красавицу, зарубите мечами, чтобы не проболталась.

– Да у нас мечи давно затупились, – заотнекивался Забадай. – Когда мы их в последний-то раз точили? Тридцать лет прошло, кабы не сорок, Мне, уж и не сосчитать.

– Тогда топоры возьмите, – нашёл выход коварный хан. – Топоры-то у вас острые?

– Топоры острые. Зачем в хозяйстве тупые топоры? Тупым топором…

– Вот вострыми топорами и порубите Джору и бабу евонную.

– А зачем их рубить? – завёл старую песню Забадай.

– Они мои враги внешние, пока сюда не пришли…

Тут Булган уронила котёл, и секретный разговор прервался. Но она всё равно поняла: вернулся Джорик, её кровиночка, сыночек ненаглядный, а эта сволочь, Сотон, собирается его жизни лишить. Хотела она было в спор вступить, но поняла, что от нового муженька, старого дружка, ничего не добьёшься. Он от чего хочешь отопрётся. Скажет, что ни об чём таком не говорил, думать не думал, ведать не ведал, а она, глупая баба, всё перепутала. Волос длинней ума. И будет не прав.

Булган – баба умная. Это и муж любимый признавал. Но чтобы распознать чужой ум, нужно свой иметь. Вот Сотон – мужик глупый. Но любовником был получше Чоны. После смерти супруга пришлось к старому любовнику вернуться, потому что свободных мужиков в Юртауне нет. Хотя и Сотона свободным можно назвать с большой натяжкой. У него три жены в юрте сидят, да детей куча мала. Он сказал, что жён бросает, мол, надоели: «Сотон, сделай то, Сотон, сделай сё!» И дети надоели, канючат, есть просят. То ли дело – Булган. Бездетная, в её юрте он душой отдыхает. Прими, сказал, я тебе верным мужем стану, На сторону от тебя не побегу. Как бы ты побежал, интересно, если от бравого любовника обмылок остался? Однополчанин, как бабы между собой смеются. Куда такому бежать? Разве что на кладбище, которое вдоль горы у пика Сардыкова раскинулось.

На памяти Булган туда уже подсотни две сволокли – старых и малых, Уложат в землю и камень поставят, Которые родичи простой валун приткнут, а которые и фигуру вырубят. Здесь, мол, лежит любимый муж или папа. На папу и мужа камень всё равно не похож, так ему питьевой рог на груди вырубят: любил, мол, папенька бражки и кумыса хватить. Весёлый, стало быть, человек был. Булган своему Чоне хороший камень поставила, красный. Красивый, значит, при жизни был Чона. Заплатила вдова камнетёсам по шкурке собольей, они Чоне большую голову вырубили, умную, и звёзды полковничьи.

А Сотона Булган приняла, Почему не принять, если для неё других нет? Других другие разобрали, Старых – старые, молодых – молодухи. Только совсем уж молоденькие свободными ходят, да и то по одной причине – женилка не выросла. Ей, ханше, жених без женилки не нужен. А ждать, пока подрастёт, прокукуешь деньки свои последние. Да и не пойдёт за неё молодой жених, зачем ему баба старая? Понимала Булган, что старая жениху не нужна, когда и молоденьких предостаточно. Недаром же Чона считал её умной. Вот так и сошлись с Сотоном.

А он вон что надумал – погубить сынка Джо-рочку! Нельзя ему показывать, что она секретный разговор подслушала! Всё равно Сотона от убийства не отговорить. Он если чего задумает, то всё равно своего добьётся, не битьём, так колотушками. Упрямый, как пархой. Если узнает, что жена про его планы проведала, и жену не пожалеет. Уснёшь ночью, а он ножик возьмёт да зарежет. И станет доказывать, что сама зарезалась, Ножик, спросит, у неё в руках видели? Она сперва горло себе перерезала, а потом ещё нанесла дюжину ран – для верности. И не переспорить дурака, его ни разу в жизни никто переспорить не мог. Как переспорить, когда человек чужих возражений не слушает? Делает вид, что не понимает.

Булган легла спать, а муж с Забадаем ушли куда-то. Наверное, топоры точить. Не спалось в одинокой постели, мысли дурные в голову лезли. Вот она лежит тут, а Сотон топор на Джорика точит. А Джору возлежит на поляне с красавицей женой, про беду ведать не ведает…

Вот бы на невестку посмотреть! У Булган дочки никогда не было, а она так хотела девочку! Уж как бы она дочку холила-лелеяла, целовала-миловала. Одевала и обувала бы, как ханшу. А потом всем женским премудростям обучила: как обниматься, как целоваться, как ласкаться. Научила новым приёмам, которым в Мундарге обучилась: «шишкобой», «кедролаз», «сбор брусники», «полёт глухаря»… Но родился мальчик. Она, Булган, не жалуется – мальчик так мальчик. Сыночек – это тоже хорошо. Даже замечательно. Она не ждала, что родит. Бабка ей сказала знаткая: «Не быть тебе, доченька, матерью. Уж такая горькая у тебя судьбинушка…»

Такая дак такая, решила она по молодости. Ей тогда всё нипочем было. Не будет деток, в одиночку порезвлюсь вволюшку – так себе жизнь определила. Пока обоз ещё не потеряли, она ни одному бойцу не отказывала, хоть хромому, хоть кривому, если тот на часок к их обозной команде прибивался. Бывали иногда славные денёчки, ох, вспомнить приятно… Привезут, случалось, команду раненых. Уж как они, бабы, ухаживали-выхаживали. Уж как любили, как миловали. Которые калеки, на лошади ездить не могли (ноги нет), стрелять не могли – безрукие или ослепшие, – те при обозе оставались. Бабы за них замуж выходили, жили без печали. Остальным приходилось довольствоваться крохами. Там урвёшь, тут урвёшь…