Итоги № 46 (2013) - Итоги Итоги

— В финале «Стиляг» есть такой эпизод. Их лидер побывал в США, вернулся оттуда и говорит своему другу: «У меня для тебя плохие новости, Мэл. В Америке нет стиляг». — «Как нет?! Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?» — «Так, нет. И если бы мы вышли в таком виде не на брод, а на настоящий Бродвей, на нас бы смотрели косо». Что-то подобное было в близких вам кругах?

— В Америке в тот же самый период существовало молодежное движение хипстеров. Их называли тинибоперами, боббисоккерами. Они составили новый молодежный слой тинейджеров. Это были детишки не старше 18. Они не застали тягот войны и отличались от довоенных сверстников моральной и финансовой независимостью. Респектабельную часть общества эти ребята, естественно, раздражали. В школах устраивали показательные собрания, где говорили о нелепости одежд и поведения хипстеров, их танцев и жаргона. У меня есть записи того, как в начале 50-х танцевали и двигались американские хипстеры. Поразительно похоже на то, как мы «хиляли по броду» и танцевали «стильные» танцы: атом-буги, гамбургский, канадский. В Америке движение хипстеров перешло в поклонников биг-бита (не путать с битниками), а затем в движение хиппи, панков, рэперов. А когда в СССР появились первые хиппи, в народе их по старой памяти продолжали обзывать стилягами. Этот термин стал нарицательным, обозначая любого отщепенца.

— Когда джаз и «стиль» вышли из узкого круга и пошли в массы?

— Трудно сказать. Конечно, начальной, отправной точкой стал Фестиваль молодежи и студентов 1957 года. Его атмосфера оказалась легкой и непринужденной. Звучали песни типа «Мы все за мир! Клятву дают народы...» или «Если бы парни всей земли...». Вся Москва была завешана эмблемами, плакатами, лозунгами, изображениями голубя мира Пабло Пикассо, гирляндами, иллюминацией. Днем и вечером делегации подчинялись распорядку фестиваля. А ночью начиналось свободное общение. Естественно, власти пытались установить контроль за контактами, но у них не хватало рук и глаз.

— Принято считать, что в Москве тогда произошла сексуальная революция. Отсюда и выражение «дитя фестиваля».

— Это чистая правда. Молодые люди и особенно девушки как будто сорвались с цепи. Пуританское советское общество стало свидетелем таких событий, которых не ожидал никто, даже наиболее испорченная его часть в лице чуваков и чувих. Происходящее покоробило даже меня, тогдашнего горячего сторонника свободного секса. Сыграли роль прекрасная теплая погода, эйфория свободы, дружбы и любви, тяга к иностранцам и отрицание советской пуританской педагогики.

— Вас не было в рядах революционеров?

— Нет, я не был участником событий, но слышал много рассказов. В ночи, когда темнело, толпы девиц со всех концов Москвы пробирались в те места, где жили иностранные делегации. Это были студенческие общежития и гостиницы, например гостиничный комплекс «Турист» за ВДНХ. В то время это был край Москвы, дальше шли колхозные поля. В гостиницы советским девушкам прорваться было нереально: все кругом было оцеплено чекистами и дружинниками. Но запретить иностранным гостям выходить за пределы гостиниц никто не мог. И массовые знакомства возникали вокруг гостиниц. События развивались с максимально возможной скоростью. Никаких ухаживаний, никакого кокетства. Образовавшиеся парочки удалялись подальше от зданий, в темноту, в поля, в кусты, точно зная, чем они там займутся. Образ загадочной, стеснительной и целомудренной русской девушки-комсомолки обогатился какой-то новой, неожиданной чертой — безрассудным, отчаянным распутством.

— Власть боролась с этим?

— Разумеется. Срочно были организованы моторизованные дружины на грузовиках, снабженные осветительными приборами, ножницами и парикмахерскими машинками для стрижки волос наголо. Когда грузовики с дружинниками неожиданно выезжали на поля и включали все фары, тут-то и вырисовывался истинный масштаб происходящей «оргии». Иностранцев не трогали, расправлялись только с девушками, а так как их было слишком много, даже личности не выясняли. Чтобы впоследствии иметь возможность опознать хотя бы часть любительниц ночных приключений, у них выбривалась часть волос, делалась такая «просека», после которой девице оставалось только одно — постричься наголо и растить волосы заново. Пойманных быстро обрабатывали и отпускали. После фестиваля москвичи проявляли пристальный интерес к девушкам, носившим на голове плотно повязанный платок. Это наводило на мысль об отсутствии под ним волос. Много трагедий произошло в семьях, в учебных заведениях и на предприятиях, где скрыть отсутствие волос было труднее, чем на улице. Еще труднее оказалось утаить от общества появившихся через девять месяцев малышей, чаще всего не похожих на русских детей ни цветом кожи, ни разрезом глаз.

— Увлечения «стилем» и джазом у вас совпали. Когда вы впервые услышали вживую американский джазовый состав?

— Это я хорошо помню. Это было в 1957-м, как раз на фестивале. В Москву тогда приехал джаз-квинтет из Англии. А в 1962 году в СССР пожаловал биг-бенд Бенни Гудмена. Все эти пришествия укрепили меня в намерении сделать джаз своей профессией.

— Помните свой первый концерт?

— Конечно. Мы выступали на танцах в МИСИ имени Куйбышева 30 апреля 1957 года на институтском вечере отдыха. Я играл на саксофоне, который за месяц до этого впервые взял в руки, но уже выучил несколько тем в одной тональности — фа мажор. И был счастлив от сознания того, что наконец-то стал саксофонистом.

— Кто-то из иностранных музыкантов делился с вами опытом?

— Тут сыграло роль мое общение с баритонистом Джо Темперли. Я только начал играть на стареньком довоенном альт-саксофоне, а баритон-сакс был еще большей редкостью. Джо, узнав об этом, предложил мне взять его инструмент и попробовать дунуть. Мне хотелось показать все, что я умею, но это оказалось невозможным. Все было необычно — огромный, тяжелый инструмент с непривычной аппликатурой, а главное, толстый мундштук с широченной тростью, непривычной для губ. Так что с первой попытки мне не удалось выдуть даже элементарный звук. В конце концов я что-то ему сыграл. Но тут выяснилось, что я все делаю неправильно — зажимаю кисти рук, распускаю губы, дышу легкими, вяло вдуваю воздух в мундштук, нажимаю не на те комбинации клапанов. Джо объяснил мне многое из того, о чем не написано в учебниках, чему саксофонисты учатся сами.

— Где доставали инструменты?

— На так называемой бирже. Когда-то «биржа» находилась на углу Неглинной и Пушечной, а где-то на грани 50-х и 60-х переехала в проезд Серова. Я начал ходить туда году в 1956-м, когда интерес к бродвею упал и появились другие интересы. В этот момент я сам решил стать лабухом. Пробовал силы как барабанщик в институтском оркестре, пытался играть по слуху на рояле под Эрролла Гарнера и Джорджа Ширинга. Традиционное страйд-пиано и буги-вуги, где басовая партия игралась левой рукой, я освоил, но преодолеть барьер модернистской манеры игры на пиандросе (так лабухи называли рояль) было сложно.

— Понятно, но на «биржу»-то вы отправились не за пиандросом?

— Нет, конечно. Я ходил, чтобы разузнать, где играют джазмены, на какой халтуре. А потом отправлялся на эту халтуру — подсмотреть, как играет левая рука. С какого-то момента я сам начал иногда поигрывать на халтурах то на рояле, то на контрабасе — почти бесплатно, лишь бы попрактиковаться и покрасоваться перед чувихами, изобразить из себя лабуха, а не обычного посетителя танцев.

— Но вы решили стать именно саксофонистом...

— Все началось с того, что я нашел под сценой клуба МИСИ им. Куйбышева старый, довоенный немецкий альт-саксофон в жутком состоянии. А потом, когда в Московском архитектурном институте я был руководителем небольшого студенческого оркестра, в магазине музыкальных инструментов на Неглинной улице рядом с «биржей» поступили в продажу саксофоны из ГДР, фирмы Weltklang, — не бог весть что, зато новые. Правда, мундштук, прилагавшийся к инструменту, был абсолютно непригоден. Пришлось срочно искать на «бирже» самодельную копию какой-нибудь фирменной модели типа Berg Larsen и покупать трости для тенор-сакса у подпольного мастера Телятникова.

— Говорят, саксофоны чуть ли не разгибали, отнимая у владельцев.

— Во всяком случае саксофон был изъят из отечественной жизни. Как символ американской культуры и главный инструмент идеологического оружия империализма — джаза. Бытовала фраза, якобы сказанная сталинским идеологом Ждановым: «От саксофона до ножа — один шаг». В музыкальных учебных заведениях саксофон, как и аккордеон, был просто запрещен. Остались лишь кларнет и баян. Так что стать саксофонистом я вначале даже не мечтал, хотя моим любимым джазменом стал лучший баритон-сакс Америки — Джерри Маллиган. Я мог спеть нота в ноту все его импровизации.