Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Враки, наверно?
— Может, и враки.
— Ступай, Щупак, — сказал пан Юрий. — Побили, побили... Татар побили, а сейчас сидите, медведя испугались. Вот и рыскай из-за вас тут по пуще, как ни дать ни взять за собачьей сворой.
— Он, может...
— Что?
— Оборотень.
— Сила Божья, — заметил пан Юрий. — Правда, что дураков и до Москвы не перевешаешь.
— Зачем их вешать? Дураков прямо в церкви и бьют.
— По вашим именам видно, как часто вы в церковь ходите. Видимо, чтобы не били. Ну, ступай.
— А рука в руку с вами?
— Ну-ну. Давай.
«Рука в руку, — бормотал пан Юрий. — А если плечи рядом — это «плечо в плечо»... Они лежали «нога в ногу», то есть валетом, нижником... Ну, а если двое сидят согнувшись, задом друг к другу... Как это будет?..»
И аж плюнул — такая мразь получалась.
«Какая чушь лезет в голову... Неужто волнуюсь? Да нет». Чтобы не думать об этом, пан Юрий начал придумывать историю, которую вечером расскажет Алесю. Героями истории будут вышеупомянутый Щупак и его жена. Чтобы поверили — надо придумать колоритную деталь. Будто бы Щупак женился с горя, другая отказала: «Я за нею приударял, а она на меня и плевать не хотела. Так я в церковь пришел и ей в карман мерзлых конских говешек положил».
Пан Юрий засмеялся. Начало ничего. То какая же история? Ага, вот какая. Будто бы волк тащил со двора Щупака собаку. Выскочили спасать он и баба, думали, просто собака защемилась. А тут волк из-за сарая — шасть! И будто бы Щупак сам рассказывал: «Так баба осталась за дверью, а я вскочил в хату, дверь на засов, а сам сижу и думаю: будь что будет».
...Началось. Два овчара на лыжах стали поодаль от вывороченной ели. Пращи в руках, камни в сумках. Крутят... Раз... Два... Точно, черти... Ну конечно, с двадцати саженей могут попасть в висок. Бьют по ели, чтобы камни падали в берлогу.
Махрово цветет изморозь на веточках крушины.
Так и есть. Выскочил. Не слишком большой. Хоть отсюда плохо видно. Оставляя за собой борозду, мчится на людей. Черта с два догонишь на лыжах. Так сыпанули от него — видно, только ветер свищет.
Медведь побежал в пущу. На загонщиков. И почти сразу после свиста сока между деревьев начался кавардак и вопль. Цокотали трещотки, мелко и звучно грохотали бубны. Раздалось несколько выстрелов. Шли минуты, и людям по номерам казалось уже, что зверь прорвался. Но гам приближался — значит, гнали.
Медведь выскочил из пущи левее того места, куда исчез, потоптал раза три на месте снег...
«Эх, кабы сюда. Выстрелить. Зверь, завидев, обязательно встанет на задние лапы и пойдет так. И тогда лезвие рогатины под левую верхнюю, где желтее шерсть».
...Медведь наконец бросился, но значительно левее, на седьмой номер, на Юльяна Раткевича.
«Черт... Черт... Вот везет!»
Потрясая задом и переваливаясь, зверь бежал все быстрее прямо на Юльяна. Вот он оставил в стороне доезжачего Карпа, и Карп, выпрямившись, бросился на лыжах в сторону седьмого номера, на помощь... «Ах, черт-черт!»
Пан Юрий отставил ружье. И тут не повезло.
«Такой зверь! Шатун. Правда, меньше, нежели можно было предположить по рассказам, но у страха глаза велики. Если так легко валил коней — значит, ловкач».
Бурый, он казался на снегу почти черным. И потому что он бежал на соседа, разочарование охватило пана Юрия. Действительно, тот, видимо, был прав, когда говорил: «Вот бы двуногого Мишку так».
Слева прозвучал выстрел. Второй. Зверь встал на задние лапы, сделал несколько шагов и опять, видимо не в силах уже, упал на все четыре.
«Черт, как же они его? Ага, еще выстрел. Видимо, Карп».
Этот выстрел словно опять вскинул медведя стоймя. Две фигурки бросились едва ли не под него. Тонкая черточка рогатины стала наискосок и словно соединила черную тушу с землей. Теперь выстрелы с восьмого и с девятого номеров. Стреляют от радости вверх. Сыплется снег с ветвей.
На всех номерах люди подняли крик: от радости. Кричал даже сок на верхушке дуба.
«Ну вот и конец. Кричат, черти, как резаные. Чего их разобрало?»
Что-то мелькнуло в стороне от него. Пан Юрий взглянул в ту сторону. В каких-то десяти саженях от него...
И лишь тогда он понял, что люди кричали ему. Убит был не тот. Две берлоги были на одной прогалине. Одна под вывороченной елью, и в ней, видимо, спала медведица, и недаром так долго не могли пробудить ее овчары. А вторая была тут, рядом, они заметили бы ее, если бы не ночной снег. И в ней, именно в ней, лежал, страдая от бессонницы и голода, тот, кого искали они.
Медведь вылез из-под высокого, сажени в полторы, занесенного снегом сугроба, который все они, и пан Юрий в том числе, посчитали муравейником. И это был, безусловно, тот: тут ошибиться не мог никто. Огромный, едва ли не с мелкую киргизскую лошадку, бурый и свалявшийся, с треугольной, тяжелой, как валун, головою, он бесшумно появился из берлоги и смотрел на пана Юрия.
В узких дремучих глазах зверя было что-то пещерное. Старый, но еще полный сил богатырь. Десять саженей... Не успеешь перезарядить. Нож... Рогатина... Нет на свете медведя, который перед нападением не встал бы на задние лапы.
«Хорошо... Но как близко и какой большой! Какой чудовищно большой!..» Пан Юрий на мгновение ощутил, как ледяными иголками осыпалось все в теле... А потом это исчезло, и он поднял ружье. И лицо стало хищным и строгим, он сам чувствовал это. И в сердце спокойно возник большой, спокойный восторг борьбы.
Все это произошло на какую-то долю секунды. Еще раньше, чем пан Юрий поднял ружье, зверь бросился на него. Вспаханная бурым телом снежная борозда плыла за ним. Глаза смотрели дремуче и пристально, и в этих глазках, где-то на дне, пан Юрий увидел смертный ужас и гнев.
Медведь бежал с неожиданной скоростью, словно катился. Колыхался в воздухе горб, куцые лапы выкидывались вперед — сначала обе левые, потом обе правые — и мягко шлепались в снег. Лобастая голова, как треугольный щит, была угрожающе опущена.
Глаза смотрели в глаза. И, будто бы ощутив родство мыслей, пан Юрий понял, что медведь этими своими глазками видит его до дна и понимает,
