Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

В другом собрании, когда я пришла, прения шли о том, что лучше всего предпринять, чтобы улучшить условия труда. Один за другим все высказывали свое мнение о данном вопросе, и эти мнения были весьма здравы и практичны, не было ничего сумасбродного в их просьбах: чтобы работа была упорядочена, чтобы каждая фабрика имела свой комитет. Один человек – как исключение – изъявил желание, чтобы правительство увеличило число школ – они все исключительно держались своего ближайшего дела и тщательно избегали политики.

Московское управление, без сомнения, очень разумно в своих выводах, допуская рабочих встречаться и спокойно обсуждать свои обиды, вместо того чтобы подавлять их обсуждение и таким образом играть на руку тайным обществам. Тем не менее эти меры вызвали целую бурю между капиталистами, в особенности иностранными, которые с самого начала подозрительно относились к тому, что они называли заигрыванием правительства с трудом. Правда, они так привыкли пользоваться полной свободой в своих сношениях со служащими, требуя двенадцатичасовой работы за нищенское вознаграждение, что они теперь досадуют на вмешательство, как на личную обиду. Не было предела их гневу, когда они узнали о разрешении рабочих собраний, и они приняли его как доказательство того, что управление оставило систему невмешательства относительно труда и приняло его под свое покровительство; они поспешили высказать всем, кого это дело касалось, что всякое вмешательство между ними и их служащими поведет только к разорению промышленности. Некоторые из них обратились даже с воззванием в Петербург, прося защиты.

Один из них, француз, имел даже успех, что доказывает, что Петербург менее чувствителен, нежели Москва, к опасностям необузданного манчестеризма.[572] Странно даже сказать, что многие дворяне из интеллигенции присоединились к капиталистам в их воплях.

Факт, что революционная партия, более чем они, сама восстает против этих собраний, должен был бы открыть им глаза на их заблуждение. Революционеры и днем и ночью стараются возбудить беспорядки в Москве и тем заставить правительство отнять дарованные льготы; к счастью, до сих пор они имели мало успеха. Вопреки всем донесениям, в Москве весною произошло гораздо менее беспорядков, нежели в самом Петербурге или в других промышленных центрах России. Заграничная пресса изобиловала в это время известиями о московских бунтах, хотя мы, находившиеся в то время в Москве, не видали ничего подобного. В последнее время не раз случалось, что сами рабочие насильно изгоняли со своих фабрик революционных пропагандистов; это сильное доказательство, что провинциальное управление держится верного пути; если бы центральное управление имело мужество следовать его инициативы, то было бы это полезно не только для рабочих классов России, но и для всего общества и даже, с течением времени, для самих капиталистов.[573]

Такого рода собрания устраивались и в Петербурге с разрешения градоначальника генерал-адъютанта Фуллона, но там они имели место не в народных домах, а на фабриках и заводах и в других помещениях, специально снимаемых для этой цели. У нас строго было обусловлено, чтобы на собраниях политики не было, и организаторы отлично знали, что в случае, если бы на собраниях подняты были какие-либо политические вопросы, то, по моему докладу, председатель немедленно бы закрыл народные дома для собраний рабочих и они лишены были бы возможности собираться.

Мы вообще держались правила – не допускать политики в народных домах. Несколько раз монархические партии и организации пытались получить разрешение на устройство собраний в народных домах, но всегда получали отказы.

В Петербурге же рабочие собрания очень скоро перешли на политику и в результате, благодаря провокации Гапона, окончились весьма плачевно 9-го января 1905 года.

Эдит Селлерс объехала со мной все наши учреждения, осматривая все в деталях в течение двух недель. В декабрьской книжке «The Contemporare Revue» она описала свои впечатления. <…>[574]

Вот краткий обзор деятельности попечительства трезвости, поглотившей меня с ног до головы, и которой я постепенно отдавался всей душой. Деятельность эта меня увлекла, и сотрудники все мои были настолько милые люди, и работали они все не за страх, а за совесть, что я в обширной своей работе находил большое удовлетворение. Но я, однако, увлекся попечительством трезвости, вернусь теперь к событиям начала февраля месяца этого года.

2-го февраля великий князь со мной посетил Московский жандармский дивизион и присутствовал на молебствии по случаю храмового праздника дивизиона, а на другой день у великого князя был бал на 1200 приглашенных. Это был первый бал в этом сезоне, я, как всегда, дирижировал.

6-го февраля в Москву приехал эмир Бухарский[575] со своим наследником и большой свитой, так что все дни до его отъезда, 9-го числа, были заняты его чествованием. По этикету его встречал на вокзале вице-губернатор, а губернатор являлся уже во дворец. Тотчас по приезде эмир приехал к великому князю, мы, лица свиты, встречали его на подъезде. Эмир привез массу подарков, которые его свита разложила на столе в приемной.

7-го великий князь отдал визит эмиру, и вечером в честь эмира в генерал-губернаторском доме состоялся парадный обед. Центральное место занимала великая княгиня, справа от нее расположился эмир, а слева – наследный принц, напротив великой княгини сидел великий князь, справа от него – генерал Малахов, слева – Бильдерлинг… <…>[576]

Накануне отъезда эмира, 8-го февраля, у великого князя был музыкальный вечер на 250 приглашенных и ужин.

9-го эмир уехал, мы все, лица свиты, получили бухарские золотые звезды.

К счастью, перед приездом эмира удалось ликвидировать беспорядки в университете. Студенты вынесли ряд требований политического характера, часть их перестала посещать лекции, другая часть внутри университета не допускала профессоров читать лекции, бесчинствовала, и дело дошло до того, что университетское начальство вынуждено было просить содействия полиции. С разрешения великого князя Трепов ввел полицию в здание университета с целью арестовать всех посторонних лиц, наполнявших университет и поддерживавших студентов, среди них было много женщин, которые имели особенно большое влияние. Когда вошла полиция, то студенты и курсистки и прочие посторонние лица, агитировавшие среди студентов, удалились в одну аудиторию и забаррикадировались, устроив подобие форта Шаброль.[577] Трепов, не желая жертв, решил окружить полицией эту часть здания университета, никого не впускать и не выпускать, ждать, пока они не сдадутся. Прошло, насколько я помню, три дня, студенты все не сдавались, тогда Трепов направил жандармов и все забаррикадировавшиеся сдались без сопротивления.