Половина собаки - Леэло Тунгал

— Нет, деточка, он больше не вернется никогда! Но бог уже скоро призовет меня к себе, тогда, наверное, мы и встретимся.

На другой картинке в комнате тети Альмы и был изображен сын божий Иисус Христос, измученно висевший на кресте, к которому его безжалостно прибили гвоздями так, что из рук и ног сочилась кровь. Тетя Альма учила меня молиться перед этой картинкой. Не знаю, что сказала бы Пилле, услыхав, что я, пионерка, молилась богу? Правда, тогда я еще не была пионеркой, училась только в первом классе, а молилась вместе с тетей Альмой только потому, что хотела, чтобы моя мать больше не пила. Я от всего сердца просила об этом бога, долго, пристально вглядывалась в картинку, и мне однажды показалось даже, что Христос кивнул, видимо, мне так сильно хотелось верить в чудесную силу картинки.

Но из-за этой веры мне пришлось здорово пострадать. Когда учитель на уроке рассказывал о мощном атомном ледоколе, я сказала: «А бог еще сильнее!» — и весь класс разразился смехом. После этого меня еще долго дразнили Божьей Овечкой. А однажды вечером мать заметила, что я в постели шепчу молитву, которой меня научила тетя Альма, и сильно рассердилась.

— Так вот как далеко дело зашло! — закричала мать и стала трепать меня за волосы. — Эта старушонка совсем тебе голову задурила! Чтобы ноги ее больше в нашей комнате не было! И немедленно прекрати у нее околачиваться! Как же ты можешь быть такой дурочкой? И что такое, по-твоему, этот бог?

Я сказала, что бог может творить чудеса.

— Чудеса? Ну ладно, если бог есть, пусть сотворит чудо и превратит наш телевизор в крокодила!

Я в ужасе зажмурилась и стала прислушиваться. Но не было слышно ни звука. Я чуть-чуть разжала веки, чтобы можно было подглядывать: телевизор стоял на своем месте и не имел ничего общего с крокодилом. Я не знала, радоваться мне или огорчаться. Боялась крокодила, но все же огорчилась, что чудес не бывает: ничего не меняется.

Во всяком случае, тем же вечером мать сходила к тете Альме, и после этого старушка больше никогда не рассказывала мне библейских сказок. Но и у нас долго не появлялось больше ни одного пьяного гостя. Ой, как же я боялась этих ужасных, каких-то коричневых с головы до ног людей — лица у них были коричневые, руки коричневые, одежда тоже. Каждый раз, когда они приходили, наше жилье наполнялось гвалтом, густым табачным дымом и противным запахом водки. Одного из этих мужчин — отца Вармо — я боялась как огня. Стоило ему только сесть за стол и раз-другой поднять стакан, белки его глаз делались красными, как у злого цепного пса. Да он и был злым. Он-то и разбил чашку с утенком, которую мать подарила мне в день рождения, и я так ценила ее, что не решалась пользоваться ею каждый день. Волли — так зовут отца Вармо — просто взял эту чашку со стола и швырнул ее об стену… Я потом пыталась склеить осколки, но это не удалось. Только ручку чашки, на которой была красивая золотая полоска, я долго хранила как дорогую память. А в тот раз я так отчаянно ревела, что мать испугалась и велела дяде Волли уйти. «Немедленно», — как она говорила обычно. Тогда Волли принялся меня утешать: щипал меня под подбородком, схватил мой нос своими скрюченными коричневыми пальцами и спросил заигрывающим, сальным голосом:

— Ну, Тийнчик, скажи, ты знаешь, откуда появляются дети?

Он был таким жутким, что я и пикнуть не осмеливалась.

— Волли, немедленно убирайся домой! — крикнула мать. — Что за насмешки над ребенком!

— Тсс-тсс! — успокаивал ее Волли. — Как же так, она не знает, что если у ребенка на спине ранец, то он явился из школы, если ранца еще нет, то из детсада! Хе-хе-хеэ! Да не хмурься ты, Линда, лучше посмотри, не осталось ли у тебя в шкафу еще чего-нибудь. Начал капать дождичок, пора детишкам на бочок! — крикнул он мне.

Кажется, я тогда и заснула плача, во всяком случае, когда я проснулась, подушка была мокрой от слез. Будильник мы забыли завести вечером, он не тикал. Мать спала на кушетке, она так и не раздевалась, даже кофту не сняла. Мне стало ужасно жаль ее, когда я увидела оставшийся в беспорядке стол, на котором стояло несколько пустых бутылок и между окурками лежали два засохших бутерброда с сыром. Мать моя, вообще-то, трудолюбивая, будь то мытье посуды и уборка комнаты — все у нее так и спорится. Но стоило прийти этим жутким гостям, ее словно подменяли. И как она в тот раз не смогла выгнать припершихся к нам нахалов? Одна-то она никогда не пила — и тогда мне с нею было очень хорошо. Иногда мать учила меня вышивать, иногда мы смотрели с нею вдвоем ее старый фотоальбом. В детском доме, где мать росла, она была, судя по фото, самой красивой девочкой: на более ранних снимках — с толстой светлой косой, позже — с красивыми густыми локонами. Мать ничего не знала о своих родителях. Грудным младенцем ее нашли в Яанов день возле какой-то кирки[8], потому-то в ее паспорте стоит фамилия — Киркаль и отчество — Яановна. По-моему, это жутко захватывающая история, вроде «Стародревних историй эстонского народа», где рассказывается о похищениях и исчезновениях королевских дочерей. Когда мать в первый раз рассказала мне о своем детстве, я была уверена, что она похищенная принцесса. Но почему-то мать до сих пор сама не соглашается искать своих родителей. «Один раз попробовала — и хватит!» — говорит она сердито.

Впервые мать рассказала мне, что она — подкидыш, вскоре после гибели чашки с утенком. Но на следующее утро после гибели чашки, когда я проснулась, увидела, что будильник давно остановился, а за окном по-зимнему сумеречно. Я попыталась разбудить мать, наверняка ее уже ждали в коровнике на дойку. Но она только чуть разлепила веки и пробормотала: «Минуточку!» Когда же я стала ее трясти, чтобы она совсем проснулась, она разозлилась: «Оставь меня в покое! Марш в школу!»

Я быстро оделась, забросила ранец за спину и зашагала в школу — пальто, как всегда, нараспашку, чтобы одноклассники не стали насмехаться насчет запаха табака. В сумерках мне навстречу приближалась по шоссе сгорбленная фигура. Это был пастух Юссь, который всюду таскал с собой транзисторное радио, на сей раз оно стояло у него на финских санках… И я узнала, что уже девять часов тридцать минут. Юссь возвращался домой из коровника. Следовательно, мы с матерью обе опоздали — я в школу, она на работу. Такие неприятности случались за последние полгода уже не раз. Меня охватил ужас, когда я подумала про учителя математики Йохансона, чей урок я проспала, и мне сделалось грустно, когда я представила себе печальные голубые глаза классной руководительницы. Она вела у нас трудовое воспитание, и тихим голосом, таким же, как на уроке при рассказе о портновском искусстве, спрашивает: «Итак, Тийна, опять дома неприятности? И что же нам с тобой делать?» И я не умею ответить, что мы со мной будем делать…

Я решила, что в этот день не пойду в школу, повернулась и пошла к лесу по дороге, наезженной по свежему снегу. В лесу было тихо, только ворон каркал так громко, что я вздрогнула. Под большими елями видны были в снегу следы маленьких зверюшек — мышей или белок? — и остатки изгрызенных шишек. Я знала, что шоссе ведет к чужому хутору, и вынуждена была свернуть с проложенной машинами дороги в глубокий снег. Издалека уже слышался лай собаки, наверное, какой-нибудь Крантс или Паука, заслышав мое приближение, предупреждал хозяев. Один сапог был у меня дырявый, но это было неважно, потому что сапоги мои были низкие, и в них все равно на каждом шагу набивался снег. Мне стало холодно, пришлось застегнуть пальто на все пуговицы. Помню, что долго сидела на большом заснеженном пне. Сидела и мечтала о том, что вот сейчас придет из лесного хутора маленькая румяная, закутанная в большой клетчатый платок старушка, подойдет прямо ко мне, не проваливаясь в снег — настолько она хрупкая и легкая, словно фея… Но она не фея, вовсе не фея, а моя бабушка!.. Почему бы моя бабушка не могла жить здесь? У некоторых есть даже целых две бабушки и два дедушки, почему же у меня не может быть одной-единственной розовощекой бабушки? Возвращаясь домой, решила все это выяснить у матери.

Но в тот же день мать сама и рассказала мне свою историю, прежде чем я успела попросить об этом. Когда я сидела на пне, у меня стали мерзнуть ноги, не помогло, что я поджала пальцы. На миг возникло даже желание всерьез простудиться и заболеть, но когда я вспомнила, что завтра урок трудового воспитания, а у меня уже склеена красивая картина зимней ночи из синей бумаги и ваты, желание заболеть прошло. Учительница Саар хвалила каждого всегда, когда только было возможно. А я была очень охоча до похвал, еще и теперь хочется, чтобы меня хвалили. Но главное, я вдруг ощутила такой голод, что даже при воспоминании о засохших и посыпаных табачным пеплом бутербродах во рту стало полно слюны. Я зашагала обратно домой, и эта обратная дорога показалась мне вдвое длиннее, чем путь до пня… Я подумала, что, если мать еще спит, сама разведу в плите огонь, поджарю два яйца и посижу долго перед открытой дверкой топящейся плиты и погрею ноги.