В пьянящей тишине - Альберт Пиньоль

Быть может, это соприкосновение открывало некую мистическую дверь? Нет. Как раз наоборот. Когда я трахал её, эту безымянную животину, мне открылась истина, гротескная, трансцендентальная и одновременно ребяческая: Европа живёт жизнью кастрата. Сексуальность этого существа была свободна от какого-либо балласта. Она понятия не имела об утончённости любовного искусства. Она просто трахалась, и в этом не было ни нежности, ни ласки, ни упрёка, ни боли, ни меркантильности публичного дома, ни самоотрешённости любовников. Она сводила тела к их единственному исходному измерению, и чем более животным было это совокупление, тем больше приносило оно наслаждения. Наслаждения чисто физического, какого я до сих пор не знал.

Мужчина моего возраста, где бы он ни жил, обычно уже имел возможность познать любовь и ненависть. Он пережил дни грусти и редкие минуты красоты, вкусил дух соперничества, нашёл друзей и врагов. Ему удалось достичь каких-нибудь успехов и пережить многочисленные поражения. Даже здесь, на маяке, мне было дано увидеть ужаснейшие картины агонии и ада. Однако человек не всегда может познать предельную страсть. Миллионы людей прожили свою жизнь и умерли, не встретив существа, обладающего этим даром, который в этой животине был так естественен и прост. До сих пор моё тело получало удовольствия, как добропорядочный буржуа — дивиденды с капитала. Она же через наслаждение помогла мне почувствовать собственное тело: оно словно отделилось от меня, разрушив связь между личностью и наслаждением, которое я чувствовал так, словно оно было живым существом. Всему наступает конец, даже тому, что я пережил с ней. Когда мы потушили страсть, у меня создалось впечатление, что передо мной открылись вершины человеческого опыта за пределами наслаждения.

Моя личность медленно возвращалась на своё место. Я моргал, словно это помогало моему переходу в обычное состояние. Понадобилось несколько минут, прежде чем я снова мог различить температуру, ощутить запахи и цвета предметов вокруг. Она не поднималась со своего места, смотрела в небо и лениво потягивалась. „В чём тут ошибка?“ — спросил я себя, не понимая ни своего вопроса, ни причины, его вызвавшей. Только что это произошло со мной, я был кем-то другим. Смутное ощущение нелепости происшедшего овладело мной. Я чувствовал себя по-идиотски униженным. Меня одолевали сомнения, я не мог классифицировать свой опыт, а она спокойно потягивалась, как кошка. Я собрал вещи и направился к маяку. Она увидела, что я ухожу, и пошла за мной, соблюдая некоторую дистанцию. Мне хотелось возненавидеть её.

Когда мы пришли на маяк, оказалось, что Батис пересмотрел свою позицию. Как всегда молчаливый, он не решался сообщить мне об этом. В некоторых вопросах Кафф был очень гордым и не мог признать, что его наконец убедили идеи, с которыми он раньше был не согласен. Он подошёл ко мне и начал разговор, а это могло означать только одно: ему хотелось вернуться к вопросу о взрывчатке. Я всё ещё был не в себе и довольно долго не реагировал на его слова. Наконец я сказал:

— Есть такая ирландская притча, которая отдалённо напоминает вашу немецкую историю. Один ирландец, оказавшись в тёмной комнате, на ощупь ищет керосиновую лампу. Находит её, зажигает и видит, что в стене напротив есть другая дверь. Он быстро открывает её, переступает порог и закрывает её за собой, забыв в первой комнате керосиновую лампу. И тут ирландец обнаруживает, что снова оказался в тёмной комнате. Эта история может повторяться бесконечно: упрямый ирландец ищет керосиновые лампы, зажигает их, переступает пороги и закрывает за собой двери, забывая прихватить лампу. Всё время вперёд и вперёд, в новую темноту. Наконец, упрямый ирландец попадает в комнату без дверей, как мышь в мышеловку. И знаете, что он говорит? „Слава Богу! Это была моя последняя спичка“. — Тут я повысил голос: — Я не такой, как персонаж этой истории, Батис, не такой! Пятьсот чудищ будут уничтожены сразу, а может, шестьсот. Или семьсот. Как это вам?

Он ещё некоторое время посопротивлялся для вида. Однако в нём уже проснулся охотничий азарт.

— Не беспокойтесь, — пошутил я, не глядя на него, без тени усмешки. — Если мой план не удастся и нас сожрут, я приму всю ответственность на себя.

Животина сидела в уголке и чесала свой лобок.

9

В ранние утренние часы чудовища были менее активны, чем в любое другое время суток. Мы пришли к этому заключению, осознав, что наш распорядок дня является зеркальным отражением их деятельности: по сути говоря, мы приспособились к тому ритму, который они нам навязывали, а не наоборот, так что следовало ожидать некоего параллелизма.

Мы направились к шлюпке после такой же бурной ночи, как все предыдущие. И на этот раз наша жизнь висела на волоске. В качестве дополнительного укрепления подходов к маяку после обеда мы просверлили дырки в граните, изрешетив его, и устроили настоящий ковёр из кольев прямо перед входом. Больше ничего придумать мы не могли и, по правде говоря, даже не знали, отпугнёт наша новая ловушка чудищ или, наоборот, разожжёт их пыл. Вечером они штурмовали дверь раз за разом, невзирая на свои потери, словно предчувствуя, что до победы осталось немного. Нападая целыми толпами, они размели наше заграждение; вязкая масса их тел ревела и билась о дверь головами, ногами и кулаками. Нам пришлось пожертвовать последними бутылками, которые оставались у нас в запасе. Мы наполнили их смесью рома, мазута, смолы и прочих легковоспламеняющихся жидкостей, которые были в нашем распоряжении. Горлышки бутылок мы обматывали ватой, пропитанной спиртом. Батис поджигал их и передавал мне.

Я бросал эти снаряды в чудищ. Их мокрые тела горели плохо, но, по крайней мере, нам удалось отпугнуть их.

Итак, ночь выдалась бессонной, но головы наши были ясны как никогда. Мы дважды прошли путь от маяка до лодки, чтобы перетащить туда снаряжение, которое состояло из воздушного насоса, прорезиненного водолазного костюма, скафандра из бронзы, специальной обуви на свинцовой платформе, тросов, переносного подъёмного блока, оружия и патронов. Мы шли на вёслах, сидя спиной к скале рядом с португальским кораблём. Она возвышалась над водой, словно торт. Иногда я оглядывался. Создавалось впечатление, что цель удаляется, вместо того чтобы приближаться. Расстояние — только сто метров, целая вечность. Каждый всплеск воды скрывал врага, каждая волна казалась ловушкой. Каждую секунду мне чудилось, что из пены показываются округлые черепа: то тут, то там. Ветки, которые плавали в воде, качаясь на волнах, напоминали мне лапы чудовищ. „Va bene,[9] va bene, va bene“, — напевал я сам себе по-итальянски; никакой уверенности в правоте этих слов у меня не было, я пел для того, чтобы мелодичность этого языка успокоила мои нервы.

— Заткните свою идиотскую пасть, — повторял Батис, который грёб рядом со мной, как раб на галере.

Поверхность океана отливала серым цветом надгробной плиты. В какой-то момент всплеск волны за бортом оросил нас брызгами. Я ощутил соль на губах. Страх и спешка мешали нам соизмерять силы: лодка натолкнулась на камни так резко, что мы непременно перевернулись бы, не окажись под водой наклонной плиты, по которой мягко проскользило днище шлюпки. Мы высадились на шершавые, источенные водой камни. В их многочисленных выемках скапливалась вода, кое-где подёрнутая корочкой льда. Ноги скользили, и нам то и дело приходилось помогать себе руками.

Мы заметили, что скала спускалась в воду плавно и на ней имелось много выступов, за которые можно было легко зацепиться. Я решил спуститься, подобно подводному альпинисту, по той стороне скалы, которая была ближе всего к кораблю. Батису предлагалось снабжать меня кислородом. По мере того как я буду привязывать ящики к тросу, он станет поднимать их наверх. Риск и работа делились между нами поровну: я спускаюсь в преисподнюю, а он поддерживает циркуляцию кислорода и вытаскивает взрывчатку наверх. Воздушный насос предстояло качать вручную в равномерном, постоянном ритме. При недостатке воздуха я бы задохнулся, а избыточное давление могло привести к разрыву лёгких. Всё осложняется тем, что Батису придётся качать насос одной рукой. Другая рука понадобится ему, чтобы вертеть ручку подъёмного блока, как только я привяжу к концу троса динамит. Мы установили насос и блок совсем близко друг от друга, чтобы облегчить ему работу. Мне оставалось только верить в то, что Кафф сможет работать синхронно. Я вздохнул.

Нос затонувшего корабля смотрел в небо, а корпус наклонился градусов на тридцать вправо. Днище так прочно сидело на камнях, словно его прошили свинцовыми заклёпками. В кормовой части, упиравшейся в песчаное дно, вне всякого сомнения, и находился груз. Батис был свидетелем кораблекрушения. По его словам, огромная трещина в корме корабля раскрылась по шву, как жестянка. Мы надеялись, что дыра окажется достаточно большой, чтобы я смог пройти через неё. Сначала мы хотели упростить операцию, а именно сделать следующее: водолаз спустится по палубе и проникнет внутрь по затопленным проходам, чтобы найти трюм. Но потом решили отказаться от этой затеи. Скорее всего, двери в коридорах окажутся запертыми, а железные детали — проржавевшими от воды. Мне там не пройти. Кроме того, на моём пути могут встретиться острые края дверей и люков, и теснота помещений поставит под угрозу мой воздушный шланг. Единственный выход мы видели в том, чтобы пройти до конца корабля, до его кормы, где, как мы предполагали, находился динамит.