Похищенные часы счастья - Оливия Уэдсли

— Я думаю только об одном. Я знаю одно, — вскричал он, — Диана — та единственная женщина, которую я хотел бы иметь своей женой, своим другом. Я знаю, о ком ты думаешь, критикуя Ди. Ты вспоминаешь о всех тех женщинах, с которыми я играл в любовь. Но я говорю тебе, что ни одна из них, даже самая красивая, даже самая обольстительная, недостойна мизинца Ди. Ты можешь думать, что я безумен, но мое безумие — это та высшая мудрость, которую я наконец постиг. Еще раньше, чем ты сказала мне, что Ди уехала, я решил покинуть Англию…

— Но твоя карьера, Гюги! Обещание лорда Гаррона! — воскликнула Виолетта.

Гюг рассмеялся.

— Бог с ними! Мне все надоело, я слишком устал. Какую цену может иметь для меня карьера? Заслуживать почести для Гермионы? Зарабатывать деньги для себя или для того, чтобы отдавать их ей? Я решил покончить со всем этим, уехать за границу и спокойно жить там. Это лицемерное общество сводит меня с ума. Религия Гермионы! Религия, которой чуждо милосердие и великодушие, которая ради устарелых верований приносит в жертву две жизни! И это — одно из достижений цивилизации, с которым человек должен считаться? А все эти насквозь прогнившие политические надстройки, при которых положение одного человека зависит от милостей другого! Где каждый старается с помощью прекрасных слов добиться власти и раболепствует перед толпой, чтобы собрать большее число голосов. И это — жизнь? Меня тошнит от всего этого! Я хочу уехать; может быть, вне пределов Англии я смогу вздохнуть полной грудью, посмотреть на мир широко открытыми глазами, зажить другой жизнью…

— О, Гюги, не уезжай! — вскричала Виолетта в ужасе. — Теперь, когда ты стряхнул с себя этот удар, ты должен с удвоенной энергией взяться за работу. Ты должен воспользоваться возможностями, предоставляемыми тебе Гарроном. Это трусость с твоей стороны — уехать сейчас, бросить все, отказаться от своих общественных обязанностей только потому, что ты не можешь иметь ту, которую жаждешь.

— Ты переоцениваешь мое значение, — ответил Гюг угрюмо. — Я, как и всякий другой, лишь пешка в политической игре. Сейчас я приобрел некоторое значение благодаря своему имени и известной материальной обеспеченности — не больше.

— Это неверно, — сказала Виолетта упрямо. — Лорд Гаррон говорил мне, что если будет принята парцелляция земель, твоя помощь будет иметь существенное значение. Он сказал, что…

Гюг пристально взглянул на нее, и слова замерли на ее устах. Она знала этот взгляд, выражающий непреклонную решимость. Гнев закипел в ней.

— Ди недостойна этой жертвы! — крикнула она.

Но Гюг был уже в дверях.

И снова она с гордостью подумала, какой Гюг значительный и интересный человек. Но эта мысль только усилила ее гнев.

Она вспомнила Ди, маленькую, незаметную. И ради этой незрелой девочки без денег, без особенного образования Гюг, который мог бы сделать выбор среди самых красивых женщин Европы, хочет отказаться от всего, изменить всю свою жизнь, разрушить свою карьеру!

— Это — бессмысленное самоубийство, — снова крикнула она.

Гюг повернулся и взглянул на нее.

— Если ты когда-нибудь узнаешь, что такое любовь, — сказал он спокойно, — ты поймешь тогда всю необоснованность своих теперешних слов.

ГЛАВА XII

Клятва Филя

— Значит, конец? — спросил Филипп Дюран очень тихо.

Он сидел на подоконнике и наблюдал за тем, как Ди укладывала свои вещи.

— Но я никогда не забуду вас, — добавил он неожиданно.

Ди глубоко вздохнула, наклонившись над жалким коротеньким пальто.

— Не расскажете ли вы мне, Ди, что с вами случилось? — спросил Филипп осторожно.

Его пальцы, разминавшие папиросу, задрожали, когда он заметил слезы, набежавшие при этих словах на глаза Дианы.

— Мне не о чем рассказывать, — ответила она с деланной беспечностью. — Я прожила некоторое время на Сауз-стрит, а сейчас еду к отцу. Мне очень грустно, но… так надо.

— Хорошо, но почему вы едете? — настаивал Филипп.

Ди села на стул и внимательно посмотрела на него. Он заметил, как она похудела, какими огромными казались глаза на ее осунувшемся личике.

— Потому, что в жизни люди часто «ведут игру». Я тоже научилась этому. Вот и все.

Ди поднялась, подошла к окну и облокотилась о подоконник. Спустились сумерки. Ее лицо оставалось в тени.

— Помните, Филь, тот первый вечер, который вы провели здесь? — спросила она. — Тогда сиреневый куст был весь в цвету, теперь он покрыт пылью и увядшими цветами. О, Филь, почему все самое прекрасное в жизни недолговечно? И как побороть свои чувства, когда это необходимо?

— Нельзя приказать сердцу молчать, — сказал Филипп, низко склонив к ней лицо. — Даже если знаешь, Ди, что чувство твое вполне безнадежно.

— О, Филь, не надо, прошу вас, не надо, — прошептала Диана.

— Я не буду, — сказал он, силясь улыбнуться. — Мне кажется, я испугал вас. Я думал, вы знаете, что я готов не только умереть за вас, но отдать вам всю свою жизнь, до последнего мгновенья, готов работать для вас до полного изнеможения. Вот что я чувствую. Но вас это не должно беспокоить, ведь это касается меня одного, Ди…

— Хорошо, что я уезжаю, — сказала она уныло. — Мне кажется, я похожа на ту ракету, которая никогда не вспыхивает вовремя, а если загорается, то причиняет только вред.

Она отвернулась от окна и подошла к наполовину уложенному чемодану.

— Принимайтесь за работу, — сказал Филь решительно, — а то вам никогда не поспеть к поезду.

— Вы ведь послали телеграмму?

Он утвердительно кивнул головой.

— Да, конечно. По адресу отель «Англетер». Ди, обещайте мне одну вещь!

— Какую? — спросила Ди.

— Обещайте, что ко мне первому обратитесь за помощью, если когда-нибудь снова очутитесь в беде.

— Обещаю вам это, — машинально промолвила Ди.

Он соскочил с подоконника, подошел к ней и опустился на колени подле нее, на грязный, неровный пол. В маленькой душной комнате было уже почти темно, но он мог еще ясно различить ее бледное лицо и усталые невинные глаза.

В эту минуту в нем проснулось какое-то новое чувство, возможно, наследие одного из его отдаленных предков, рыцаря-крестоносца, сражавшегося во имя дамы своего сердца и умиравшего с ее именем на устах. Он схватил край ситцевого платья Ди и нежно прижал его к губам жестом, полным обожания, лишенным всякой театральности.

— До самой своей смерти я буду служить вам, — сказал он очень тихо.

На вокзале Чаринг-Кросс было еще более жарко, чем на лишенных свежего воздуха улицах. Огромные фонари ослепительно сияли, снопы голубовато-белого света то опускались, то подымались, словно зубы огромной жующей пасти. Толпы итальянцев, группы французов разговаривали, жестикулируя, у вагонов третьего класса. У Ди тоже был билет третьего класса, и Филь старался найти ей угловое место. Отдав проводнику весь свой наличный капитал, он добился того, что тот предоставил Ди место, занятое было каким-то другим пассажиром, и ее небольшой чемодан водворили в угол. Позади линии ослепительно горящих фонарей ряды железнодорожных рельсов уходили в темноту, к морю, в широкий мир надежд и возможностей.