Послы - Генри Джеймс

Милый юноша спокойно обозревал мир — и это сразу бросилось Стрезеру в глаза, — относясь к нему без предвзятости. Так Стрезер сразу же ощутил, что Крошка Билхем вовсе не разделяет всеобщего мнения, будто каждому необходимо иметь настоящее занятие. У Крошки Билхема было занятие, только он его бросил, а будучи свободен от страхов, волнений и угрызений по поводу его отсутствия, он производил впечатление человека совершенно безмятежного. В Париж он приехал писать картины — проникнуть, так сказать, во все тайны мастерства. Однако учение оказалось для него роковым — в том смысле, в каком что-либо может оказаться для нас роковым: его способность творить все больше спотыкалась, по мере того как росли его познания. К тому моменту, когда Стрезер застал его в квартире Чэда, маленький художник, насколько уловил из его слов наш друг, потерпел уже полное крушение, из которого сумел спасти лишь врожденный ум и укоренившуюся привычку к Парижу. И о том, и о другом он упоминал с равно милой небрежностью, хотя было ясно, что оба эти свойства, оставаясь необходимыми, все еще ему служат. Стрезер был очарован ими весь тот час, что они провели в Лувре, где оба казались ему частью насыщенной, радужной атмосферы, магии имен, великолепия просторных зал и красок старых мастеров. Впрочем, их чары ощущались повсюду, куда бы ни вел наших путешественников маленький художник, и даже назавтра после посещения Лувра во время других прогулок отмечали каждый их шаг. Билхем предложил своим спутникам отправиться на противоположный берег Сены, вызвавшись показать собственное убогое жилище, и на фоне этого убогого жилища, которое и впрямь оказалось крайне убогим, чудачества художника — гордое безразличие и некоторые вольности в отношении общественных условностей, так поразивших Стрезера как нечто новое и необычное, — приобрели удивительную привлекательность, стали в его глазах достоинством. Билхем жил в конце переулка, начинавшегося от старой, коротенькой, мощенной булыжником, улицы, которая, в свою очередь, отходила от новой, длинной, гладко залитой гудроном, авеню; и всех их — переулок, улицу и авеню — роднила одинаковая запущенность. В крохотной мастерской, куда он их привел и которую сдавал собрату художнику на время, пока обитал в изящной квартире Чэда, было холодно и пусто. Билхем успел дать приятелю, такому же, как он, американцу с открытой душой, распоряжения насчет чая для гостей «во что бы то ни стало», и это нелепое угощение, равно как и второй соотечественник с открытой душой, их фантастический бивуачный уклад с шуточками и прорехами, с изысканной мазней и считанными стульями, с избытком вкуса и уверенности при отсутствии почти всего прочего — все это окутывало пребывание в мастерской какими-то чарами, которым наш герой откровенно поддался.

Ему нравились эти прямодушные соотечественники — немного погодя к ним прибавилось еще несколько; нравились их изысканная мазня и чинимые ими разносы, с неизменным переходом на личности, с восторгами и проклятиями, от которых у него, как говорится, глаза лезли на лоб; нравились, сверх всего, легенды о добродушной бедности, о взаимной выручке, возведенной в ранг романтического, — легенды, которые он вскоре стал вписывать в представшую его взгляду картину. Прямодушные соотечественники высказывались с прямотой, превосходившей даже прямоту Вулета. Рыжеголовые и длинноногие, чудаковатые и диковатые, милые и смешные, они оглашали мастерскую густым жаргоном, никогда еще не казавшимся Стрезеру столь значительным, поскольку тарабарщина эта, видимо, являлась языком современного искусства. Они рьяно перебирали струны эстетической лиры, извлекая из нее дивные мелодии. Их жизнь в искусстве представлялась Стрезеру исполненной упоительной наивностью, и он то и дело поглядывал на Марию Гостри, ожидая уловить, в какой степени она это схватывает. Но, в отличие от вчерашнего дня, она не подала ему ни единого знака, а лишь демонстрировала свое умение обращаться с молодежью, держась тона старомодной парижской обходительности, которой поочередно дарила всех и вся. Проявив замечательное понимание изысканной мазни, искусства по части заварки чая, доверие к ножкам стульев и превосходную память в отношении всех, кто живал в Париже в иные годы, как отмеченных поименно, так и просто перечисленных или даже шаржированных, кто пожинал успех или потерпел поражение, уже исчез или только что прибыл, она с величайшим благодушием согласилась на еще одну порцию Крошки Билхема, заявив Стрезеру, как только они вышли, что, коль скоро им предстоит еще одна встреча с маленьким художником, она подождет высказывать свои суждения до новых впечатлений.

Новые впечатления не заставили себя ждать. Не прошло и двух дней, как Стрезер получил от Марии записку, в которой значилось, что ей предоставили прекрасную ложу на завтрашний вечер в «Комеди Франсез»;[34] среди прочих достоинств мисс Гостри отнюдь не последним было то, что ей нередко делались подобные подношения. Мысль, что она всегда что-то оплачивает заранее, уравновешивалась в сознании Стрезера лишь мыслью, что и она не остается неоплаченной, и все это вместе создавало у него картину оживленного, бурного движения, обмена такими ценностями, распоряжаться которыми было не в его власти. Он знал, что французские пьесы она предпочитает смотреть только из ложи, тогда как английские — исключительно из кресел партера, и как раз уже готовился любыми средствами добыть ложу, чтобы ее туда пригласить. Однако в подобных делах она была сродни Крошке Билхему, умея, как и он, когда речь шла о чем-то важном, все наперед предусмотреть. Неизменно опережая Стрезера, она лишь оставляла ему возможность задаваться вопросом, к чему сведутся их взаимные счеты в день окончательной расплаты. На этот раз он, однако, осмелился на более или менее прямое противодействие, объявив, что примет ее приглашение только на том условии, если она отобедает с ним, и в результате этого робкого контрудара назавтра в восемь они с Уэймаршем ждали ее под колоннадой портика. Мисс Гостри ни разу не обедала с ним и, что было характерным для их отношений, заставляла соглашаться с отказами, для которых он не видел ни малейших причин. Более того, добивалась, чтобы ее отсрочки и перестановки действовали на него как нежнейшие прикосновения. И сейчас, руководствуясь теми же принципами, она давала ему возможность выразить дружеское расположение Билхему, предложив место в их ложе. С этой целью Стрезер отправил официальное приглашение на бульвар Мальзерб, но даже когда наше трио входило в театр, еще не располагал на него ответом. Тем не менее он и некоторое время спустя, после того как они уютно расположились в ложе, полагал, что их молодой друг, отменно знавший все ходы-выходы, появится в удобный для него момент. А пока его опоздание предоставило как нельзя более удобный случай мисс Гостри. Со дня посещения мастерской Стрезер ждал, когда она соблаговолит поделиться с ним своими наблюдениями и выводами. Она выразила желание бросить, как говорится, взгляд на Крошку Билхема только раз, однако теперь, повидав его уже дважды, не обмолвилась еще ни словом.

А пока они сидели втроем: Уэймарш наискосок от Стрезера, посередине дама; и мисс Гостри, вызвавшись быть наставницей юношества, знакомила своих подопечных с произведением, которое в числе других составляло славу литературы. Слава, к счастью, не вызывала возражений, подопечные искренне ее принимали. Что до самой мисс Гостри, она уже не раз проходила по этой стезе и сейчас старалась единственно ради своих простаков. Однако в должное время она вспомнила об их отсутствующем приятеле, на появление которого, по всей очевидности, уже не было надежды.

— Либо он так и не получил вашей записки, либо вы не получили его ответа. Ему что-то помешало прийти, и, естественно, в подобных обстоятельствах человек воспитанный вряд ли написал бы, что явится в ложу.

Она говорила, уставив взор на Уэймарша, словно тот был отправителем записки молодому человеку, и на лице милрозского адвоката обозначилось смешанное выражение суровости и боли. И, как бы откликаясь на его чувства, она сказала:

— Он, поверьте, бесспорно еще лучший из них.

— Из кого, мэм?

— Из длинного ряда юнцов и девиц, да и пожилых мужчин и женщин тоже, если брать их такими, какие они по большей части есть; это надежда, можно сказать, нашей страны. Они же все проходили передо мной, год за годом, и среди них не было ни одного, кому бы мне хотелось сказать: «Остановись, останься!» А вот Крошке Билхему мне хочется это сказать: он как раз такой, каким нужно быть, — говорила она, по-прежнему обращаясь к Уэймаршу. — Удивительно мил! Только бы он не загубил в себе это! Но люди не умеют иначе, так всегда было, есть и будет.

— Мне кажется, наш друг не вполне понимает, — вставил, выдержав паузу, Стрезер, — что именно Билхему грозит в себе загубить.