Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

— Шмерть! — гортанно крикнул он, целясь в неё из парабеллума.

Бабка Степанида не пошевелилась, только по лицу её с глубокой складкой у полных губ прошли темные тени, а в серых глазах вспыхнули и уже не угасали злые, искрометные угольки. Наконец, плотно сжатые губы разжались и она спокойно сказала:

— Двум смертям не бывать — одной не миновать.

— О–о-о! — удивился пожилой немец и выстрелил неожиданно для себя. Пуля сорвала с головы бабки Степаниды кичку и, звякнув, вылетела в окно.

Дед Петро одним глазом видел из‑под кодры всю эту картину и мороз подирал его по спине. Он хорошо понял, что немцам нужен он, но никак не мог преодолеть в себе чувство великого страха. Увидев, что немец, наставив пистолет, выстрелил в его старуху и та, не моргнув глазом, осталась стоять на месте, он не вытерпел и крикнул:

— Я — Питер! Я! Што треба?

Оба немца от неожиданности вздрогнули и, схватившись за оружие, повернулись лицом к печке, откуда, кряхтя и охая, сползал длинный сухой старик в белой самотканной рубахе и синих портках. Слезши с печи, он вышел на середину хаты и, повернувшись к немцам спиной, начал молиться, хотя в углу давно уже не было икон.

«Комедиант», — чуть было не грохнула бабка Степанида. А он уже стоял перед немцами и тыкал себя пальцем в грудь, по которой ковылем стелилась льняная пушистая борода:

— Я старый Питер, паны! Пошто я вам? Все болею вот, — вздыхал он, — почитай, всю зиму на печи валяюсь, — врал дед.

Пожилой немец устремил на старика долгий, тяжёлый взгляд своих оловянных в прищуре глаз и кривая улыбка мелькнула на его сухом, в глубоких морщинках, лице. Тяжелые минуты пережил дед Петро под этим неприятным взглядом. «Эх, Марк, собачий сын, — думал дед, — и на меня донёс». Он полагал, что его выдал немецкий шпион и предатель Марк из деревни Устье. Тот, действительно, указал на деда Петро, но только как на кудесника, когда его стали спрашивать, нет ли кого в округе, кто предсказывает человеческие судьбы. Тех, кто спрашивал, интересовал, собственно, один вопрос: скоро ли окончится война? В чью пользу она окончится — это для них было совершенно ясно, ведь они солдаты непобедимой немецкой армии. Какие цели преследовал Марк Марков, указывая на деда Петро как на человека, занимающегося ворожбой, — неизвестно, но было известно, что тот ни одного шага ещё не сделал, чтобы не напакостить кому‑нибудь.

Когда дед Петро добился, наконец, чего от него хотят немцы, у него отлегло от сердца. Однако он серьёзно призадумался над тем, как ему выпутаться из столь затруднительного положения. Заявление его, что он в этом деле ничего не смыслйт, фашисты не приняли в расчёт.

— Бистро фороши! — сердито закричал старый немец.

Дед Петро засуетился. Старухе он велел принести для него двух петухов — черного и красного. Та не спеша вышла во двор, где уже толпились крикливые стайки ребятишек, рассматривая блестевший на солнце немецкий мотоцикл.

— Наш всё равно лучше, — говорил один из них, — ведь правда?

— Факт лучше, — подтвердили все остальные.

— А наши всё равно не боятся их, — говорил Михась, стоя рядом с Костиком. Костик многозначительно улыбнулся: он уже написал дяде Макею донесение, что в их деревню со стороны Белой Березы прибыли два немца на мотоцикле. «Вот только с кем отправить это письмо?» Крепко зажав бумажку в руке, он ломал голову над этим вопросом.

— Хлопчики! — выходя на крыльцо, сказала бабка Степанида, — поймайте моего красного певня. А ты, Михась, скажи матке, чтоб принесла мне своего чёрного.; Деду Петро, мол, треба. Скажи матке, что если, мол, немцы сожрут, бабка Степанида своего отдаст.

— Ладно! — закричал Михась и скрылся в переулке.

Остальные мальчики с весёлым криком бросились ловить красного петуха и вскоре его, уже притихшего, с разинутым клювом, Костик передал своей бабушке.

А дед Петро, отдавший столь неожиданное распоряжение, всё думал о том, что же он будет делать с этими проклятыми петухами. И вдруг его осенила счастливая мысль. «Так, так, — рассуждал он про себя, — красный — это вроде наши, чёрный — немцы. Смущу их, пусть дерутся, прах их побери. Какой побьёт, тех, значит, и победа скорая — уж не взыщите».

Взяв петухов, старик вышел с ними во двор. За ним вышли и немцы. Бабка Степанида осталась дома молчаливая, суровая. «Чего озоруют над старым?» — думала она гневно.

Скоро двор деда Петро окружили женщины, пришедшие сюда со всей улицы. На пряслах, словно галки, повисли ребятишки. Были здесь, впрочем, и пожилые мужчины. Федос Терентьевич Козека, угрюмый и грузный старик, с чёрной впроседь бородою, прятал хитрую ухмылку в густые косматые усы, угодливо юлил около немцев, заискивающе улыбался им и вообще старался во всём угодить им и, как казалось всем, выслужиться.

— Кальт, паны, — хрипел он каким‑то чужим воркующим голосом.

Немцы подозрительно озирались на косматого старика и тявкали ему в ответ:

— Кальт!

— Кальт!

— Ишь ты, старый хрыч, сам к чёрту в пасть лезет, — ворчал Севастьян Михолап, отец Макея, пришедший сюда сразу же, как только узнал, что на тестя налетели фашисты.

— И откуда‑то слова ихние знает, францы его побери, — шипела какая‑то старуха.

«Ба, да ведь зто Адарья Даниловна, — мать Марии Степановны. И она приплелась! Ну, и народ дошлый. Всё‑то им надо», — осуждающе думал дед Петро, выходя с петухами на середину двора. «И Костик тут вертится, — юла!»

Деда Петро всё раздражало. Ему казалось, что все эти люди пришли сюда, чтобы потешиться над ним. В самом деле, как не смеяться этой затее с петухами. Однако надо что‑то с ними, проклятыми, делать. «Ну, господи благослови — головушку не сломи!» — сказал он не без улыбки про себя и трижды стукнул петухов друг о друга клювами. Стукнет, сплюнет в сторону, пошепчет что‑то, опять стукнет, ещё сплюнет и пошепчет — до трёх раз. Старый немец с чёрным крестом на груди дымил папиросой и хитро щурил свои черепашьи глаза в сетке морщинок. Молодой глотал яйца и вызывающе бросал яичную скорлупу в народ. Но оба с некоторым почтением взирали на священнодействие седобородого колдуна и, кажется, не замечали никого вокруг. А народ, глядя на деда Петро, только диву давался: откуда это у него?

Когда дед Петро кинул петухов на землю, те бросились было в разные стороны, но вдруг остановились, нахохлились. Косясь и боченясь, оттопырив щиты шейных оперений, они начали сходиться, словно рыцари на ристалище во время турнира. Вот они подпрыгнули, налетели друг на друга, сшиблись грудью, часто захлопали крыльями. Полетел пух, выдираемый клювами и взвихрённый крыльями. Все замерли в ожидании, словно здесь и в самом деле решались судьбы человечества. Молодой немец перестал глотать яйца, а пожилой, не заметив, как выпала сигарета, сосал пустой янтарный мундштук.

Серьёзный и озабоченный стоял дед Петро. «Ишь, забияки», — думал он, глядя на дерущихся птиц. А те с каким‑то свирепым ожесточением избивали друг друга. Они то сшибались грудью, то расходились, обхаживали друг друга и, выбирая новый удобный момент для лучшего удара, с новой силой схлёстывались, раздирая в кровь друг другу коралловые гребни и бороды. Разошлись. Красный петух, пригнув окровавленную голову, снизу одним глазом зорко наблюдал за противником. Тот стоял боком и притворно клевал что‑то. Вдруг он, как буря, налетел на красного, сбил его и, смяв, начал неистово избивать поверженную в прах красную птицу. Окровавленным гребнем бился тот в грязи и навозе, силился подняться и не мог. Народ молчал, и только глухие вздохи выдавали безмерную печаль его.

Немцы поняли эту символическую картину и, выпучив глаза, в глупом восторге захлопали в ладоши. Чёрный петух, услышав громкие хлопки, подпрыгнул, намереваясь дать стрекача. Но в это время воспрянул красный петух. Как всё случилось, мало кто заметил. Но только глазам изумлённых зрителей предстала потрясающая картина, вызвавшая радостные Восклицания стоящих за изгородью людей. Красный петух сидел на чёрном и с каким‑то остервенением избивал его. Когда дело было сделано, он взлетел на прясла и, хлопнув крыльями, прокричал победную песнь. На побуревшем весеннем снегу с разинутым клювом и растерзанным гребнем лежал издыхающий чёрный петух.

Кончилось всё это тем, что дед Петро неожиданно получил сильный удар по шее и ощутительный толчок ногой в зад. Разгневанные немцы, бросая суровые взгляды на притихших костричан, давившихся смехом, сели на мотоцикл и покатили вдоль по улице, не замечая, как сзади на ниточке, крутясь, развевалось хвостовое оперение чёрного петуха. Костик, а вслед за ним все остальные, разразились громким смехом. Смеялись над немцами, увозившими на своём мотоцикле прах побитой птицы. Смеялись над дедом Петро, который стоял и растерянно мигал своими красными веками. Казалось, он толком ещё не уразумел, что, собственно, произошло. Почесав ушибленные места, он задумчиво сказал, словно что припоминая: