Царь Аттолии (ЛП) - Меган Уолен Тернер

— Принесите мне все чистые пояса, — устало сказал царь. — Я выберу сам.

Это было решение. Царь казался утомленным и совсем не торжествующим. Слуги выругались про себя, прикидывая, сколько раз им придется носиться туда-сюда в гардероб и обратно, и приступили к делу. Вскоре кровать и все кресла были покрыты коллекцией царских поясов.

Наконец царь был одет и готов идти. Он со всей свитой двинулся по направлении к храму Гефестии. Сегодня не ожидалось ни утренней тренировки, ни завтрака с царицей. Это был первый случай, когда царь решил посетить новый храм, еще находящийся в стадии строительства. Когда Евгенидис в последний раз обращался к Великой Богине, она перебила все стекла во дворце. Костис считал, что буря в тот день могла оказаться случайным совпадением, но он был человеком осторожным и надеялся, что сегодняшний визит не вызовет таких последствий.

Они вышли из дворца через ворота возле конюшен и поднялись к Священному Пути пешком. Новый храм Гефестии возводили на останках старого Мегарона. Царь с царицей принесли свои брачные клятвы здесь у временного алтаря. С тех пор на укрепленном фундаменте были возведены стены нового наоса,[6] на период строительства перекрытые камышом. Остальная часть фундамента была освобождена от мусора, как и часть полов, кое-где сохранивших остатки мозаичных узоров. Выпавшие из древних стен камни были сложены кучами, чтобы позднее быть использованы для усиления фундамента под колоннами. Царь решительно продвигался мимо каменных столбов, направляясь к дверям наоса и стоящим там жрицам.

— Здесь вы должны остановиться, Ваше Величество.

— Мне нужен ответ Великой Богини, я пришел поговорить с ее Пифией.

— Она знает ваш вопрос и получила ответ.

— Я еще не передал его.

Царь помахал в воздухе сложенным листом бумаги.

— Она уже знает, — повторила жрица.

Царь попытался протиснуться внутрь.

— Тогда она может сказать мне ответ.

Жрица протянула руку, чтобы остановить его.

— Она не скажет.

— Тогда я сам спрошу Великую Богиню.

— Вы не можете.

— Вы собираетесь встать между мной и Великой Богиней?

— Ни одна из нас не может быть отделена от Великой Богини, — сказала жрица, не опуская руки.

Костис подумал, что следует делать ему, если эти двое сейчас подерутся? Помочь царю осквернить храм? Или смотреть, как жрицы выкинут его из наоса?

К счастью для него из внутреннего помещения раздался повелительный голос. Сама Пифия вышла из тьмы и остановилась в дверном проеме. Чрезвычайно тучная, она была завернута в багряный пеплум с зеленой каймой, который, казалось, излучал зловещее сияние в сумраке храма. Ее мясистые пальцы выдернули бумагу из рук царя. Она развернула ее и, даже не читая, даже не взглянув, разорвала пополам. Так же спокойно она протянула царю второю половину.

Евгенидис уставился на полосу бумаги в своей руке. Слуги за его спиной вытянули шеи, чтобы прочитать, что там написано. Там не значилось ничего, кроме подписи, выведенной квадратными буквами левой рукой в нижней части страницы: АТТОЛИС.

— Ваш ответ, — сказала жрица.

Царь смял бумагу в кулаке и швырнул ее на землю. Не говоря ни слова и не оглядываясь, он зашагал от двери через открытое пространство перед храмом и спрыгнул вниз на землю. Охрана и свита поспешили за ним. Переглядываясь, тараща глаза и пожимая плечами, они были вынуждены перейти на рысь, чтобы догнать своего государя. Было ясно, что Пифия за одно утро сумела взбесить Его Величество больше, чем Сеанус за несколько месяцев. Евгенидис не замедлил шага и ни разу не оглянулся на всем пути от храма к дворцу и от ворот дворца до дверей своих покоев, которые он распахнул с таким грохотом, что находившиеся в караулке стражники подпрыгнули со своих скамей.

Влетев в прихожую, он наконец повернулся к своим людям и зарычал им:

— Убирайтесь!

Все еще удивленные и озадаченные сценой в храме, слуги удалились без возражений. Царь пальцем указал Костису сначала на дверь в прихожую, а потом в спальню. Костис тихо затворил дверь в коридор и последовал за царем, чтобы переставить его кресло к окну. Евгенидис бросился в кресло, а Костис бесшумно вышел из комнаты.

В караульном помещении он встал у внешней двери и задумался. Сделать шаг вперед и привлечь внимание царя оказалось страшнее, чем он ожидал. Дверь была открыта. Костис оставил ее открытой в первый раз, и так как царь не возражал, то он решил не закрывать ее и в дальнейшем. Костису нужно было сделать всего три шага, чтобы войти в спальню и очистить свою совесть.

Он не двигался. Он еще раз рассмотрел доводы Аристогетона, но пришел к тому же выводу. Если он хочет искупить свою вину, он должен признаться царю в содеянном. Затем он прикинул, насколько жаждет вернуть самоуважение. Слишком сильно, наконец решил он и шагнул к двери.

Царь сидел в кресле с ногами и, притянув колени к подбородку, смотрел поверх них в окно. Он был так неподвижен и дышал так тихо, что только слишком долгий вдох указал Костису, что царь плачет. Поняв свою ошибку, Костис поспешно шагнул назад.

— Что такое, Костис? — голос царя звучал совсем слабо.

Должно быть, он заметил движение краешком глаза. Костис нехотя вышел вперед.

— Простите, Ваше Величество.

— Все будет хорошо, я уверен. Ты хотел мне что-то сказать?

Костис оторвал взгляд от пола. Царские слезы исчезли без следа, так быстро стертые, что Костис сомневался, видел ли их вообще.

— Ваше Величество…

— Ты пришел сюда, чтобы что-то сказать мне, да?

Костис решил говорить быстро, пока хватает решимости:

— Я сказал царице, что вы сидели здесь и смотрели в окно.

Царь оставался полностью сосредоточен на том, что происходит за стенами дворца.

— Она твоя царица. Вряд ли ты мог отказать ей.

— Я также сказал барону Сузе.

Царь отвернулся от окна. Он казался бесстрастным. Костис пробормотал извинение и объяснения. Он беспомощно нащупал в кошельке монету, которую с тех пор постоянно носил с собой, и протянул ее царю.

— Она не нужна мне, — сказал он. — Я сделал это не ради денег. Я вообще не хотел это делать.

Царь снова повернулся к окну. Костис стоял, держа в руке серебряную монету и ожидая, когда его сошлют на рудники.

Наконец царь проговорил очень тихо:

— Я прошу прощения, Костис. Я поставил тебя в безвыходное положение. Почему бы тебе не вернуться к своим товарищам, ты можешь идти.

— Идти, Ваше Величество? Смена караула только через час.

Евгенидис покачал головой.

— Ты можешь идти, — повторил он.

— Что мне делать с монетой?

— Посвяти ее. Думаю, какой-нибудь бог или жрец оценят ее по достоинству.

Костис вышел за дверь. Снаружи он кивнул начальнику караула.

— Меня уволили, — сказал он лейтенанту.

Тот кивнул и Костис вышел в коридор.

— Что, лейтенант? Решили прогуляться? — весело спросил охранник.

— Я уволен.

— С утра пораньше? Поздравляем, — сказал стражник, и Костис направился вниз по тускло освещенному проходу.

Вставать в такую рань было не слишком приятно. И занятия на плацу Костису порядком надоели. Теперь его странная службы была закончена. Он говорил себе, что должен быть счастлив, и спрашивал себя, почему не чувствует даже облегчения. Может быть, его потрясли слезы царя, но Костису не хотелось думать о них. Он очистил свою совесть и даже не был сослан; будущее должно было сиять всеми красками. Интересно, что царь так внимательно высматривал из окна?

Спускаясь по узкой лестнице к казармам, он нашел ответ. Когда Костис оказался на площадке и начал двигаться вниз по следующему пролету, он оказался прямо у окна в наружной стене дворца. Оно смотрело в том же направлении, что и окно царской спальни, и за ним в обрамлении темных стен открывался тот же сияющий на солнце пейзаж. Костис взглянул мельком, но потом вернулся вверх по лестнице, чтобы посмотреть еще раз. За окном расстилалось море крыш: крыши нижних помещений дворца, городских домов, башен на городской стене. Выгоревшие на солнце холмы в жарком струящемся воздухе на противоположной стороне долины Тастиса и выцветшее голубое небо над ними. Но царь смотрел не на них. Важно было то, чего он не мог видеть, когда сидел у окна, повернувшись лицом к Эддису.

Сердце Костис сжалось от сострадания. Он обругал этот слабый предательский орган, но не мог не вспомнить, как тоска по родине день за днем высасывала радость его жизни, когда он впервые покинул ферму. Его первое лето в казарме было самым тяжелым. Он никогда не уезжал от дома дальше, чем на несколько миль, и даже всей душой презирая братьев, готов был отдать свое месячное жалование, только чтобы увидеть знакомое лицо. Постепенно он занял свое место в гвардии, то болезненное чувство исчезло, но Костис еще слишком хорошо помнил его, чтобы не узнать его в глазах царя, так безнадежно глядящего в окно. Неужели он тоже думал о том, что больше никогда не вернется домой? Что оставил в прошлой жизни горы, где как Костис слышал, никогда не бывает слишком жарко даже летом, ради жизни на побережье, где почти никогда не выпадает снег? Неудивительно, если царь отверг более роскошные покои ради спальни с окном, обращенным к Эддису.