Штауффенберг. Герой операции «Валькирия» - Жан-Луи Тьерио

Двойственность учителя

Возбуждение, которое охватило Германию после прихода Гитлера к власти, сильно затронуло и маленькую группу членов кружка «Тайная Германия». Всех их увлекло новое развитие событий, наступление эры, которая обещала стать героической. Однако, вопреки тому, что принято говорить, вовсе не там следует искать объяснение поступкам Штауффенберга, будь то несколько холодное принятие режима вначале или первые попытки сопротивления ему. В этом невозможно найти объяснение идеологической изощренности нового режима, разве только некую внутреннюю потребность самого Клауса, которая, после того как он понял ужасную природу режима, не могла ему позволить долгое время мириться с ним.

На самом деле Штефан Георге остерегался открыто высказывать свое мнение относительно нового канцлера. Будучи королем двусмысленности, он выражался как сивилла, и его слова можно было толковать по-разному. В сентябре 1933 года, уехав в Минузио, в Тессене, для лечения туберкулеза, от которого и скончался, он сообщил своим друзьям, что «слишком долго прожил, чтобы делать выбор». Он ограничился лишь уточнением, что не изменил отношения к своим ученикам, которые продолжали оставаться дорогими ему, независимо от того, были они католиками, протестантами или евреями. В то же самое время, как сказал Роберт Бохрингер, будущий распорядитель по завещанию и ярый противник нацистов, «была еще записка от него, которую гонители или гонимые могли использовать для защиты своего дела». Он молчал. При этом не был очарован. Его героями были Цезарь, Александр, Наполеон, Бисмарк, Гинденбург. По его мнению, от Гитлера сильно несло заурядностью. В ходе разговора с тем же Бохрингером он сказал: «У всех на шее будет веревка, чтобы повеситься». И добавил к рассказу о совершенных штурмовиками жестокостях: «Это в порядке вещей, палачи редко бывают любезными».

Но в публичных выступлениях он был более сдержан. В феврале 1933 года режим начал очищать Прусскую академию наук и искусств от «декадентов». Были изгнаны такие талантливые люди, как Томас Манн, Фриц фон Унрух, Франц Верфель и Георг Кайзер. На их место пришли писатели-«народники», проповедовавшие до тошноты китч деревенской идиллии. Министр науки и культуры Пруссии Бернхард Руст был этим сильно обеспокоен. Не станет ли его академия пристанищем посредственных литераторов? И тогда он основал Академию поэзии. Президентом ее должен был стать Штефан Георге. Не он ли был самым знаменитым из живых поэтов, писавших на немецком языке? Чтобы уговорить его, министр не останавливался ни перед чем. Сам фюрер попросил поэта оказать такую честь. Ему не надо было бы никуда переезжать. Это была чисто формальная должность. Несмотря на настояния своего ученика Эрнста Морвица, приехавшего к нему в мае 1933 года из Берлина, Георге отказался письменно в таких двусмысленных выражениях, что было непонятно, одобрял он это, не одобрял или просто уходил в сторону: «Следует приветствовать создание этой академии, осененной столь великим национальным символом, которая, возможно, приведет к хорошим результатам. Но я вот уже полвека пишу стихи, я направлял немецкий ум (sic) без академии, а если бы таковая существовала, я, возможно, делал бы это вопреки ей […]. Я не отказываюсь от того, что стоял у истоков нового национального движения и что оказал на это некоторое духовное влияние. Но то, что я мог сделать, я уже сделал. Молодые люди, что меня окружают, придерживаются того же мнения […]. Законы разума и политики очень сильно отличаются друг от друга […]. Я не могу доверить лидеру режима давать оценку моему труду и определять его значение».

Смерть, забравшая поэта 4 декабря 1933 года, навсегда лишила его возможности объяснить эту его позицию. При виде этой двойственности учителя члены «Государства Георге» также пошли совершенно разными путями. Большинство из них поддержали Третий рейх. Историк литературы Эрнст Бертрам восклицал: «Новая Германия наконец-то рождается и обретает плоть». В пожеланиях к 65-летию поэта Рудольф Фарнер[38] радовался тому, что благодаря нацизму «внутренняя потребность превращает массу в аристократический принцип […] и подготавливает ее к пришествию нового человека […], пропитанного поэтическим духом». Скульптор Франц Мехнерт в больших количествах стал лепить бюсты Гитлера и принял участие в возведении монумента в честь штурмовых отрядов СА в Магдебурге. Один из кузенов Штауффенберга, Вольдемар фон Юкскюль, вступил в партию и в СА. В июле 1933 года он прочитал лекцию в Университете Тюбингена на тему «Революционная этика в творчестве поэта Штефана Георге». Он соединил Адольфа Гитлера с писателем. «Идея фюрера» в политическом плане, по его мнению, была тем же самым «магистральным взглядом», что прослеживался в плане поэтическом. Она должна была позволить восстановить «порядок и дисциплину, свойственные государству в понимании этого слова Георге». Хотя братья Штауффенберги и последовали за этим движением, они все же без восторга восприняли подобное сравнение, посчитав его гротескным и почти оскорбительным. После сенсации в Тюбингене Бертольд написал: «Бедный Вольди слишком многое наболтал. К счастью, никто его не воспринимает всерьез».

Но братья Штауффенберги не были и на стороне противников режима, представленных любимым учеником поэта и официальным наследником Робертом Бохрингером или молодыми друзьями поэта, евреями Карлом Вольфскелем и Эрнстом Канторовичем. Последний был глубоко огорчен выходом весной 1933 года «законов о реформе функций государства», согласно которым государственным служащим еврейской национальности, за исключением отдельных случаев, предписывалось подать в отставку. Его положение бывшего фронтовика давало ему возможность не подавать в отставку. Но он предпочел уехать за границу. Поводом для этого послужило полученное им приглашение на работу из оксфордского «Нью Колледжа». Но он продолжал поддерживать переписку с Георге. Эти письма очень увлекательны, поскольку показывают увлеченность поэта, имперскую мифологию, в ней содержавшуюся, и силу национального чувства, с ней связанного. Даже когда начались репрессии против евреев, Канторович в июне 1933 года продолжал все еще выражать «свое глубоко положительное отношение к национальному рейху» и сожаления о том, что «фатальное стечение обстоятельств не дает ему, как еврею, возможности способствовать обновлению рейха». В другом своем письме он продолжил эту тему, взывая в своих пожеланиях «к той Германии, которую любит Учитель», к священной Германии, нынешний образ которой является лишь трагической карикатурой идеала, к Германии, которая наилучшим образом отвечала бы имперской идее. Он цитирует Фридриха II Гогенштауфена, сказавшего «Империя происходит от человека», и выражает надежду на то, что «настоящее движение в конечном счете может быть возглавлено нами». Хотя основная мысль этой переписки не оставляет никаких сомнений, все равно встает вопрос: следует ли стоять в стороне от движения или лучше возглавить его, чтобы придать ему нужное направление? Можно себе представить, насколько соблазнительной была эта мысль для менее мудрых умов.