Записки нечаянного богача – 3 - Олег Дмитриев

и щеки, которые было видно с моей стороны. Узловатые артритные пальцы перебирали какую-то пожелтевшую от времени оборку на платье.

Внутренний реалист замер, а затем отвесил бабке глубокий поклон, исполненный уважения. Меня будто током дёрнуло. Я опустился на одно колено прямо на линолеум с глубокой колеёй от колес коляски, напугав, кажется, Лорда похлеще, чем местный эпилептик-холодильник:

— Здравствуй, мать Воро́на! — прозвучал голос, снова вызвав сомнения — мой ли.

Старуха взялась за блестящие обода и одним движением развернула свою ступу к нам передом. Серёга дёрнулся было назад, но напоролся плечом на дверной косяк. Синие губы. Пигментные пятна. Глубокие морщины. И отвратительный шрам на месте глаз. Изуродованные веки выглядели страшно. Из правой глазницы сочились то ли слёзы, то ли ещё что-то, оставляя полосу на щеке. Люда кинулась было к ней, на ходу доставая из кармана плаща чистый бело-голубой платочек.

— Сядь, Людмила! — каркнула бабка так, что я сразу вспомнил товарища Директора. Он тоже умел говорить таким голосом, который «работал по площадям». Тогда, услышав: «два шага назад, Толя!», тоже едва не отскочил, хоть и твёрдо знал, что я — Дима. Вот и тут, пожалуй, сел бы, если не стоял уже на одном колене посреди маленькой кухни.

Пани Дагмара втянула воздух расширившимися ноздрями со звуком, от которого остро захотелось домой, а лучше — с головой под одеяло. Ланевский сглотнул, но, кажется, у него враз высохла вся слюна во рту, и звук получился сухим, шуршащим, вполне в унисон со свистом и шипением ведьминого носа.

— Два молодых Волка в моём доме, — задумчиво проговорила она. А я, продолжая стоять, как и стоял, восхитился про себя: это тебе не «фу-фу-фу, русским духом пахнет!». Это практически ДНК-анализ без научно-технических средств. Вот это да!

— Что вам нужно от меня? — каркнула она так, что дёрнулись все, даже Люда, сидевшая рядом со столом в позе примерной школьницы.

— Я пришёл в твой дом без угрозы и без злобы в сердце, мать Воро́на, — заговорил реалист моим голосом. — Мы отбили твою внучку у какой-то мрази в лесу. Если я могу чем-то помочь тебе — только скажи.

— Чем⁈ — голос старухи наполнился слезами и неожиданным злым сарказмом. — Чем ещё вы мне поможете, Волки⁈ Что ещё хотите у меня отнять?

— Мой род не причинял тебе зла, Дагмара. Расскажи, что случилось? — попросил я, и бабку как прорвало. Эта семейная легенда была страшнее, чем у Ланевских.

На род Воро́н триста лет назад словно порчу навели. Корабли, с которыми по Днепру ходили нанятые команды, начали тонуть и гореть. Поля било градом и морозом каждый год. Скот подыхал от непонятной заразы. Люди расходились, сбегали, не страшась каторги, потому что свято верили — ничего хорошего от Ворон ждать не стоило. Двенадцать колен старого рода бились и цеплялись за жизнь когтями. К началу двадцать первого века у последней из оставшихся в живых семьи начала гаснуть надежда. И как ей было не погаснуть?

Муж Дагмары, Витольд Коровин, занимался грузоперевозками и немного контрабандой. Его расстреляли белым днём прямо возле дома в девяносто седьмом. Убийц не нашли. Словам полоумной старухи никто не верил — пуля, летевшая в висок, чуть отклонилась и выбила ей оба глаза, жутко разворотив лицо. Все попытки и мольбы сделать фоторобот по памяти не нашли понимания у органов. Какая там память, если ей голову чудом собрали обратно?

Через восемь лет во дворе взорвалась машина с её сыном и невесткой. И тоже никто никого не искал. На руках у слепой старухи осталась грудная девочка, которую то ли взрывной волной выбросило наружу, то ли мать успела. Соседи услышали громкое карканье в кустах возле догорающей машины, подбежали и увидели синеглазого младенца в окружении стаи ворон. Но птицы не нападали, а наоборот отгоняли всех от девочки, пока на коляске не прикатили обезумевшую от горя Дагмару. Тогда чёрная стая встала на крыло и кружила над воющей старухой с розовым свёртком в руках, пока напуганные соседи катили коляску в подъезд.

Слушая историю детства Людочки, которую Дагмара рассказывала уже без эмоций, сухо, как протокол, я сжимал зубы и кулаки до хруста. Пару раз позади раздавался то ли всхлип, то ли стон Ланевского. Девушка сидела, сложив руки на подоле платья, как фарфоровая, без движения, словно речь шла вовсе не о ней. В сухом остатке получалось, что род должен был пресечься сегодня. Старуха точно не пережила бы случившегося. Потому что внучку наверняка утопили бы в озере. Либо тоже «просто не нашли». И по давним бумагам, всё немногое, оставшееся от родителей и предков, перешло бы Станиславу Мордухаю, отец которого вёл дела с Витольдом. На фурах и судах которого теперь издевательски красовались гербы Мордухаев с тремя башнями. Их регулярно подновляли, потому что прежний логотип с вороном так и норовил проявиться из-под плёнки или краски.

— А началось всё, как говорили, со старой ведьмы Гореславы. Она тогда ещё в наших землях лютовала, про Россию или Европу и не задумывалась. Силы набиралась, крепко прижали её Волки когда-то давно. Но и на них, знать, нашла слова да зелья, — горько закончила слепая старуха.

— Нет больше Гореславы, — сказал я.

— Ты? — помолчав, словно не веря ни мне, ни себе спросила она.

— Предки помогли, — я кивнул согласно, забыв, что она не видит.

— Безруким да безголовым предки не помогают. Знать, есть в тебе кровь и сила старая, Волк. Чей ты? — безобразный шрам смотрел на меня и шевелился, будто старался открыть давно потерянные глаза.

— Волк-Леонович, — вдруг ей это важно, или что-то значит.

— Жаль, не Ланевский, — вздохнула она. — Повинились бы перед ним. Не помогло бы, да хоть тяжесть с души сняли.

— Я Сергей Ланевский-Волк, — хрипло проговорил Лорд, вставая на колено рядом со мной. Вместе мы заняли всю кухню. — Передо мной нет вашей вины.

— Мордухаи тогда, триста лет назад, много заплатили Гореславе. И деньгами, и душами, чужими и своими. Говорили старики, что молодая Мила будто сама отдала силу и удачу храброму Волку. А тот на чужбине где-то сгинул. Никто не знал, ни как звали его, ни где могилка, чтоб поклониться да прощения вымолить. Были предания, что дала она ему в дорогу то ли ленту шёлковую, то ли серёжку самоцветную, да кто ж теперь правду найдёт?