Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка - Андрей Войновский

– Господа! Гости дорогие, позвольте вам представить достойнейших людей своего времени и моих замечательных, наипреданнейших мне друзей. Людей близких мне по духу, величайших интеллектуалов и истинных патриотов своей страны.

Фаддей Авдеич встал и громко зааплодировал. Немудрено, что все без исключения присутствовавшие в якитории незамедлительно последовали его примеру. В том числе и Людмила Георгиевна.

Точно не помню, но, по-моему, и я тоже, как дурак, зачем-то захлопал в ладоши. Ну, а с другой стороны, куда ты тут денешься, когда кругом такое поголовное идолопочетание, словно ты не в якитории среди лесов, а где-нибудь в Пхеньяне или в Ашхабаде. Хотя что там говорить, лишь формы разные, а суть – она, как в бане. Она голая. И здесь и там один хрен – Азия. Да и что греха таить, в Европах и Америках такой же хрен, но, правда, формы опять же существенно разнятся.

Подобные знаки нездорового, с моей точки зрения, уважения были адресованы двум господам. Господам в нашем понимании, естественно, странным.

Ну и вид эти господа имели соответственно тоже довольно-таки странный. И думаю, это потому, что в данной истории, как, впрочем, и в предыдущей, все выглядит соответственно странным и не всегда понятным. А что поделаешь? Жанр, судя по всему.

Господа эти что обуты, что одеты были в строгое соответствие с модой двадцатых годов девятнадцатого столетия. Но опять же создавалось впечатление, что буквально только позавчера по эскизам или по портретам Слава Зайцев сострочил этим двум, безусловно, дворянам (на этот счет не было никаких сомнений) их соответствовавшие той эпохе одеяния. Ни черта в этом деле не соображая, я с уверенностью могу утверждать: ну не могло быть в те далекие постнаполеоновские времена ни таких материалов, ни электрических швейных машинок, которые могли бы делать столь безупречную строчку. Да и соответствующие моде того времени прически на головах господ, зуб даю, не знали нагретых железных щипцов для завивки. Соглашусь, идеально стилизовано, но все-таки химия. Зато, как минимум, на полгода. Можно поберечь как свое драгоценное утреннее время, так и время своего придворного крепостного парикмахера, используя его самого и его время в каких-либо иных целях. К примеру, на охоте.

– Прошу любить и жаловать, гости дорогие, сие граф, – произнес Фаддей Авдеич с гордо поднятой головой, указывая нам на одного из них. Того, кто был в мундире и имел вид особы, принадлежавшей к близкому окружению царя Николая Первого Романова. Ну, уж никак не ниже.

– Граф, – представился граф, будто сделал нам всем одолжение, слегка заметно кивнув головой.

– Очень приятно, господин граф! А я Людмила Георгиевна, – вдова сотворила изящный в ее понимании реверанс. Не иначе как в детстве ее устроили по блату в Смольный, где и всячески учили благородным манерам.

Ну, естественно, когда этот Смольный был еще институтом благородных девиц. Однако вот стоп! Нестыковочка получается. Сущий выходит анахронизм, я бы сказал. Так что Смольный, братцы, отпадает начисто.

– Грибничок, – с легким налетом развязанности отрапортовал я по-гусарски. Ну, а с другой стороны, как мне еще себя называть в сложившихся обстоятельствах?

– А сие, гости дорогие, князь. Тоже прошу любить и жаловать, – с не меньшей гордостью и достоинством представил нам Фадей Авдеич лицо, облаченное в сугобо штатское.

– Князь, – так же, как и граф, князь обозначил приветствие легким кивком головы.

Далее, мой терпеливый читатель, со стороны «дорогих гостей» последовало банальное повторение предыдущего действа. Разве что я неожиданно внес в процедуру знакомства некоторое разнообразие: подобно испытанному на поле брани какому-нибудь там кирасиру или драгуну, я шаркнул, будто на балу, подошвами своих походных кроссовок и в довершение зачем-то для приветствия протянул пахнущую копчеными угрями руку. Впрочем, к этому моменту на меня уже и не смотрели.

– Еропка! – как-то чересчур уж громко и неожиданно крикнул князь на всю якиторию.

Казалось, и секунды не прошло, а он уже – правда, не сильно – дергал Еропку за мочку левого уха:

– Ну, проныра? Ну бездельник, опять розог захотел?

– Ваше сиятельство, обижаете-с, – подобострастно скалился Европка. – Все уж давным-давно готово-с. В лучшем виде-с. Как вы, ваше сиятельство, и любите-с. Пожалуйте, ваше Сиятельство, за ваш любимый столик-с. На ваше, так сказать, любимое место-с.

– Ох, смотри, каналья. Прошу вас, сударь, – обратившись теперь непосредственно к графу, князь вытянул руку вперед, указывая куда-то в глубину зала, после чего, держа строгую осанку, оба не спеша в эту глубину и удалились. Но я скажу вам по секрету, что с этими ребятами мы скоро непременно встретимся. Так что по возможности «не переключайтесь и оставайтесь на нашем канале».

– Кристальной чистоты и величайшей культуры люди, – глядя вслед удалявшимся в глубину зала дворянам, чуть ли не нараспев и столь же торжественно произнес Фаддей Авдеич, подняв наполненный до краев стограммовый берестяной стопарь. – Предлагаю всем, попросту, по-русски, с удовольствием выпить за них, ибо люди голубых кровей – они все же не красные! – какие-то прежние нотки послышались мне в речах Фаддей Авдеича.

«Господи, – подумалось мне, – только бы этот клоун не вернулся к своему изначальному амплуа. Второй раз это выдержать невозможно. Нет, надо немедленно выпить».

Мы глухо чокнулись, и, когда Фаддей Авдеич, как всегда последний, уже раскрыл было рот, дабы влить в себя очередную дозу божественного напитка, не ко времени последовавшее приветствие «очередника» помешало ему это сделать.

– Мое вам глубочайшее почтение, Фаддей Авдеич, – произнес мужчина преклонного возраста. Седой и худощавый, в очках и в берете. Очень похожий на отставного профессора.

– А, и вам всех благ, Ганнибал Цезаревич.

– Ой, благодарю! Но я только извините, наоборот. Я Цезарь Ганнибалович.

– Ну да, конечно. Я это и имел в виду, дорогой.

– Ой, благодарю вас, Фаддей Авдеич, что вы ко мне так внимательны! Да, но у меня к вам один существенный вопрос.

– У вас? Ко мне? С радостью, дорогой, с радостью на него вам отвечу, но я так понимаю, что вопрос не иначе как обстоятельный и требует серьезного к нему подхода, но вот беда, Гаргантюа Пантагрюэлевич о вас, дорогой, уже дважды спрашивал, из чего я могу сделать вывод, что у него к вам вопрос не менее обстоятельный. А мы уж с вами после. Или уж лучше завтра. Завтра, думаю, самое оно.

– Ой, благодарю вас! Но я тогда, Фаддей Авдеич, ловлю вас на слове.

– А вот это правильно. Ловите меня, дорогой, ловите. А поймав, не отпускайте. Но пока всех вам благ, дорогой, до завтра.

Отставной профессор тихо удалился, а Фаддей Авдеич, поднеся стопарь и сделав громкий выдох, снова было открыл рот, как…

– Приветствую тебя, во гроб входящий!

Фаддей Авдеич вздрогнул и даже чуть было не подавился собственной слюной:

– А, это вы, Плутарх Диогенович. Ну и как вам, любезный, почевалось на сене нынешней ночью? Говорят, крайне полезная штука. Особенно от радикулита. Слышал, что поспишь на сеновале – и радикулит этот вышибается из тебя намертво. Да-да, как клином вышибают клин.

С исторической, скажем так, точки зрения Плутарх Диогенович выглядел значительно старше отставного профессора. Вполне бы сошел за внука помещика Манилова из гоголевских «Мертвых душ». Да и одет был соответствующе. Хотя, впрочем, в основном по одежке-то и судим. Но вот выглядел Плутарх Диогенович всего-то лет на сорок. Не больше.

– Что мне, поэту, ваш радикулит? Что мне, поэту, ваше сено? Ведь у меня душа болит. И на душе моей измена, – ревел баритоном Плутарх Диогенович, расставив руки и устремив свой взгляд куда-то вдаль, как будто бы он там действительно увидел что-то интересное. – Я забываю обо всем, когда душа болит и ноет. Мне даже ад кромешный будет нипочем, когда с моей больной душой сырая мать-земля меня укроет…

– Браво, Плутарх Диогенович, браво! – резко повысил и без того свой зычный голос Фаддей Авдеич. И уж наверняка, чтобы быть услышанным. – вы – истинный талант! Нет, Плутарх, вы – гений! И мы с Эльвирой Тарасовной готовы слушать это очарование вечно. Вечно! Но! Если бы не превратности судьбы! И если бы не одно очень серьезное обстоятельство: Гаргантюа Пантагрюэлевич уже четырежды спрашивал о вас. Четырежды! А он ведь, согласитесь, человек нам не посторонний. Это, прежде всего, друг. Друг, товарищ и брат.

– Гаргантюа, мой друг, ты вновь в печали, – немного подумав, снова заголосил Плутарх Диогенович, уже отойдя, слава богу, от нашего стола и направившись в ту самую сторону, куда удалялись и все предыдущие. – Тебя хандра-подруга посетила, – доносилось до нас отдаленным эхом, – а было время мы с тобой роптали, что слишком ярко светит нам Светило. О, молодость, ушедшая навеки, ужель ты боле не вернешься к нам?..

– Ух, декадент, – не скрывая радости, бросил вслед поэту Фаддей Авдеич. Итак, выдох сделан, рот открыт, еще, казалось бы, какая-то секунда…