Бобы на обочине - Тимофей Николайцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И первое время — всё идет просто отлично. Фирма загружена работой по самые уши. Она гонит и гонит сырец — вымачивая и перемалывая древесную щепу… пока прочие станки, взятые под заём, простаивают, покрываясь пылью и ржавчиной. Зачем нанимать ещё рабочих и обучать специалистов, если Соренсет не скупится, выкупая самое бросовое сырьё за хорошую цену… Куда он девает не нужный ему, в общем-то, сырец — не так уж и важно. Ещё одна проглоченная фирма крутит из него туалетную бумагу для собственных сотрудников или режет для городской профсоюзной столовой яркие салфетки… Может, Старый Хрыч даже сам заигрывает с федералами и заряжает бумагой газетные автоматы… ведь кто-то постарался и сумел-таки напечатать газеты, которые расползаются в руках, марая их краской. Важно лишь, что дядюшка с племянниками трудятся во весь опор…
Роберт Вокенен достаточно знал, как устроен мир, чтобы не гадать — что же случиться дальше… Даже те крохотные деловые связи и знакомства, которые ещё сохранялись — при таком раскладе благополучно отмирают за пару лет. Станки, впустую занимающие место, начинают мешать — и их заполненные мышиным дерьмом потроха скоро оказываются на свалке… Постепенно раздувается штат сотрудников — под все суммарные родственные накопления дядюшки и племянников открываются новые цеха, и их заполняют бездельниками из этих окрестных городков, выглядящих на карте так, словно это разбилась муха.
Вскоре на место пребывает федеральный чиновник — пересчитывает присутствующих рабочих по их бестолковым головам и предписывает руководству создать профсоюз.
Ещё совсем немного и милейший старикан Соренсет делается в одночасье Старым Хрычом — распахивает бездонную глотку.
Роберт Вокенен прищурился, представив, как Старый Хрыч раздумывает над формулировкой, которая выбьет из-под ног очередного дядюшки, его племянников и всей охочей до финансовой стабильности родни нерушимую доселе табуретку…
Допустим: «С прискорбием сообщаем вам, что всеобщим решением корпорации, и с согласия членов профсоюза, — так гласило бы подобное письмо, — все сотрудники нашей корпорации единовременно садятся на диету, дабы побороть собственную тучность и лишний вес, а потому вытирать задницы и сальные рты плодами ваших трудов, уважаемый дядюшка, и плодами трудов ваших дорогих племянников, не имеет более для нас никакого экономического смысла». Жирная точка и размашистая подпись в конце.
И вот тогда — и дядюшка, и все его дорогие племянники внезапно узнают, что примеряя этим утром нарядный дорогой галстук, они зачем-то забрались ногами именно на шаткий табурет, а вовсе не на трибуну победителя жизни… И, продев голову в эту галстучную петлю — не заметили, что противоположный его конец примотан зачем-то к затёртой перекладине… Да и сам галстучный шелк, если ощупать его хоть немного тщательнее — довольно-таки пеньков и крепок.
Дядюшка, быть может, и рад был бы вечно балансировать на табурете — да вот петля, охватившая шею, уже слишком коротка для подобных затей — на этой петле, помимо всего прочего написано: «профсоюз».
А уж эта-то штука обладает всеми свойствами хорошей пеньки — она приятна и мягка, когда вытираешь о неё босые ноги бедняка, но обретает скрученную двужильную прочность — стоит ей только коснуться шеи работодателя. Вчерашние олухи и бездельники, коими набит цех — вспоминают вдруг и подсчитывают, сколько процентов с их зарплат взыскал дядюшка в виде профсоюзных взносов. Они собираются коллегиально, долго препираются и, наконец, решают, что нынешние проблемы дядюшки — это целиком проблемы дядюшки…, а вот у них, членов профсоюза — есть только права, гарантированные государством… Дядюшка не сможет просто взять и выйти из дела, повесив замок на ворота цеха — он в ответе за свой персонал, ведь добрая половина из них приехала в Мидллути специально ради этой работы. Так они и будут орать ему снизу, когда он попытается отчитаться и перекричать их в микрофон: они покинули свои дома, оторвали жен и крикливых чад от родимых корней. Да и местные, как оказалось теперь, тоже пострадали, доверив судьбу дядюшке и его племянникам — отказались от массы выгодных вакансий, залезли в долги под залог будущих пенсий, да и вообще, давно уже не поливают свои луковые грядки.
Нет, спрыгивать никак нельзя…
Но сколь долго сумеет дядюшка балансировать на несуществующем табурете? Вряд ли этот акробатический этюд слишком уж затянется…
И вряд ли кто-то пожалеет беднягу-предпринимателя, молящего всех встречных-поперечных о подряде на поставку картона-сырца, невыгодного для перевозки и заполнившему его собственные склады — дёшево… ещё дешевле… почти даром… Никто не пожалеет такого. Разве что Старый Хрыч, промурыжив дядюшку пару недель в своей дорогущей приёмной — пожмёт плечами и вынет откуда-то пухлый договор… как ту соломинку. С виду наблюдателя совсем хлипкую, но такую прочную на вид, когда утопающим оказываешься ты сам.
Таким вот образом Соренсет получает возможность засунуть в свою глубокую глотку сразу два лакомых пирога — бумагоделательную фирму, связанную по рукам и ногам долговыми обязательствами, и будущий государственный заём, коим он и спишет разом все свои былые издержки. А он немало их наплодил, приучая фирму дядюшки к короткому поводку.
Роберт Вокенен перестал расхаживать и снова сел, расправив газету на коленях.
Сквозь стеклянную дверь павильона по-прежнему просвечивала асфальтовая полоса шоссе, а за ним, на другом его берегу — начинались ломкие поля, смыкающиеся границами наделов и переходящие постепенно в отроги зеленого леса…
Роберт Вокенен глубоко вздохнул. Он смотрел на этот далёкий и будто нереальный лес, и что-то давно забытое, какое-то щемящее чувство, мшистое и хвойное — снова зашевелилось в его душе.
Он был человеком солидным и не знал этому названия, но ощутил его вдруг столь явственно, что оказалось — веки его трепещут. Наверное, это сквозняки долетали через неплотно прикрытую дверь…
Внезапно и сильно заволновавшись, он встал. Ему вдруг стало душно под стеклянной крышей павильона — та лишь усиливала утреннее солнце и ставила преграду свежему ветру. Она лишь мешала утру развиваться по собственным правилам, неписанным и естественным — превращала утро в душную западню, накрыв его пропылённым стеклянным колпаком. Будто бабочку накрыли стаканом…
Эта крыша — совсем как старик Соренсет, — решил вдруг Роберт Вокенен с испугавшей его самого ясностью.
А ведь точно…
Отчаянно, как в детстве, захотелось на воздух. Он оставил газету на скамье и пересёк станцию, заторопившись к
