Приказчик без головы - Валерий Введенский

Нет! Обряжаться в турнюр не станет. Как и вчера, наденет крестьянское. С ним, кстати, и шиньон не нужен, после которого собственные волосы хоть выжимай.

И Глебка вслед не увяжется. Осетрову не стоит знать, что Сашенька за ним следит.

На улице Тарусову громко окликнул Ильфат, чистивший проезжую часть от лошадиных испражнений:

– Эй! Тпру, девка, тпру!

Встала как вкопанная не только Сашенька. Компанию составила кляча, медленно тянувшая по улице телегу.

– А ты не тпру! Ну-ну, залетная, – скомандовал глупой лошаденке дворник и обернулся к княгине: – Зачем ходишь? Два дня вижу!

– Я кухарка, – пряча за платок лицо, соврала Сашенька. – К Тарусовым нанялась!

– Тарусов – кароший, якши! И красивый, – похвалил жильцов дворник. – А Клаша – некароший! И некрасивый. Старый дура!

Сашенька краешком губ улыбнулась.

– Деревня? – подмигнул татарин.

– Что? Что? – переспросила княгиня.

– Деревня приехал?

– Да! Из деревни!

– Пачпорт неси! Ильфат городовой ходить!

– Вечером, сейчас на базар иду. До свиданья!

– На базар рано-рано надо! – посоветовал вдогонку дворник и, проводив взглядом аппетитную кухарку, восторженно цокнул: – Очен красивый деревня, зур якши матур кызым![44]

– Эй, уважаемый! – сзади его дернул за рукав мастеровой, в честь праздничного дня обильно смазавший бриолином каштановые волосы. – Знаешь деваху?

Дворник посмотрел неприветливо. Этаких франтов с маленькими, аккуратно подстриженными усиками он не уважал. Если семечки лузгают – сплевывают на тротуар, если папироской дымят – окурок всенепременно мимо урны пульнут. Мастеровой расценил взгляд по-своему, полез в карман, извлек похожий на рыбью чешуйку серебряный пятачок. Подкинув в руке, повторил вопрос.

– Кухарка! – оттаял от блеска монетки Ильфат. – Тарусов, князь, третий этаж. Девка кароший. Деревня!

– То, что надо, – обрадовался мастеровой и, кинув пятак, припустил за Сашенькой, которая, выйдя на Кирочную, остановила извозчика.

С адресом запнулась. Понятно, что на Петербургскую, только куда?

Очень уж припозднилась, Осетров давно из дома ушел. Купцы – народ богомольный, ни воскресные, ни праздничные службы не пропускают, а после них до самой ночи к себе не возвращаются. По трактирам сидят, в садах гуляют, содержанок навещают…

Как поступить? Все церкви ведь не объедешь! У кого бы узнать, в какой именно Калина Фомич причащается?

А вдруг Осетров старовер? Среди купцов их добрая половина.

Сей казус Сашенька объясняла тем, что гонения сплачивают людей, гонения же за веру сплачивают в сто раз сильнее. Свои не подводят и не обманывают, потому что связывает отверженных тайна великая, в иные времена весьма и весьма опасная. А для купеческого дела сплоченность да честность – залог успеха. Ведь что есть торговля? Вроде проще некуда: здесь купил, там продал, разницу в карман. А ты возьми да попробуй, хлебнешь хлопот выше крыши. Сначала отгрузи, чтоб гнилого да негодного не подсунули, потом проследи, чтобы дорогою не разворовали, чтоб при хранении не стухло, чтоб собственный приказчик не надул…

Погрузившись в размышления, Сашенька не заметила, как извозчик пролетел вдоль набережных, перемахнул плашкоутный Дворцовый и разводной Тучков мосты.

– Куды дальше? – спросил с недоверием. Посадил крестьянку на свою голову, а вдруг денег у нее нет? – Просила на Петербургскую? Вон она!

Грязная пристань справа, рощица слева и неказистые деревянные домики. Почти провинциальный пейзаж.

А ведь строить Северную Венецию сумасбродный Петр начал здесь, на Петербургской, повелев среди чухонских болот возвести крепость. Однако город, который призвана была она защищать, расположил зачем-то на другой стороне Невы, ниже по течению. За полной военной никчемностью крепость превратили в тюрьму, а сама Петербургская сторона полтора последующих столетия оставалась жалким предместьем – с кривыми улочками, покосившимися домишками, огородами и пастбищами. Народ тут селился небогатый. Однако купцы постепенно оценили удобные берега и близость таможни. Построили пристань, пакгаузы, амбары, лавки, многие и сами перебрались, за торговлей ведь глаз да глаз нужен. Да и до островов, излюбленного места отдыха горожан, с Петербургской рукой подать.

Какая же Сашенька кулема! Если Осетров после утренней службы на острова отправится, не сыщет она его до самого вечера. При такой-то погоде народу там видимо-невидимо.

– Останови-ка возле городового.

Вдруг знает, какую церковь Осетров посещает? На Петербургской, что в большом селе, все друг с дружкой знакомы.

– Калина Фомич? Который на Большой Спасской лавку держит? Знаю, конечно, – скучавший на пустынном перекрестке страж рад был поболтать. – В какую церкву? А пес его знает! Может, в Спаса Преображенья, а может, в Николая Чудотворца. Ему от дома одинаково. Да и до Мокруши, – усатый городовой показал на пятиглавый Князь Владимирский собор, – тоже недалече. Точно не скажу! Не мой это пост. Сысоя Парамоныча подменяю. Вчера Сысой под ливень попал, цельную ночь кашлем исходил, всей казарме спать не дал. Вот меня сюда… А вы у Климента спросите! Осетров с его околотка! Вон, с Большого поворачивает…

Страж дунул в свисток:

– Господин околоточный!

Сашенька надвинула платок поглубже. Обмануть подслеповатого Ильфатку несложно, а у вот полицейских глаз наметан. Вдруг Челышков признает в незадачливой крестьянке Марию Никитичну Законник?

Околоточный, заслышав свисток, изменил маршрут и направился к перекрестку.

– Случилось что, Мирон? – спросил с ходу.

– Никак нет, ваше благородие. Баба вон спрашивает, в какую церковь купец Осетров ходит…

– Осетров? – Климент Сильвестрович с подозрением оглядел «крестьянку». – Зачем он тебе?

Снова Сашенька в переплет попала, и снова из-за полиции, будь она неладна. Эх, была не была… Прикрыв лицо руками, затряслась, якобы от плача, и завыла дурным голосом:

– Обокрали! Обокрали, батюшка! На чугунке! Спать легла, у-у-у, просыпаюсь, а узелка нету-у-у.

– А Осетров при чем?

– Так родственник! Хотела деньжат одолжить! А на лавке замок…

Климент Сильвестрович смотрел недоверчиво (Сашенька сквозь пальцы подглядывала). Подумав секунду-другую, спросил у извозчика:

– Неужто в долг повез?

– Я…

Черт, надо было пролетку отпустить!

– Пятиалтынный у меня был припрятан, – поспешила объясниться Сашенька, пока возница не наговорил лишнего. – Вот и поехала. А на лавке замок… У-у-у…

– Не реви! Не реви, говорю. Слезай! В Князь Владимирский Калина пошел. Так и быть, провожу…

Тарусова сунула извозчику пятиалтынный, взяла сдачу и выпрыгнула из пролетки.

– Ой, спасибо. Не утруждайтесь, я сама…

– А я не утруждаюсь. Мне по дороге…

Дорогой допытывался: откуда, да какой покос ныне, да что с ценами на дрова? Сашенька врала самозабвенно: со Мсты, травы легли, огурцы погорели, а вот картошка идет, ей жара в самый раз. В ценах, слава богу, ориентировалась: раз воз дров в Петербурге три с полтиной, пусть в Тверской, где леса побольше, на рублевик меньше будет…

Подошли к ступенькам лестницы. Только успели крест положить, как тяжелые двери распахнулись на обе створки и празднично одетая публика стала покидать храм. Служба окончилась.

– Здесь и подождем Калину! – решил околоточный. – Ты кем ему приходишься?

– Двоюродная племянница! – не думая ни секунды, соврала Тарусова.

– А звать как?

– Маруся!

– А меня Климом! – околоточный улыбнулся в усы и вдруг ущипнул Сашеньку за мягкое место.

Княгиня вздрогнула и прошептала:

– Очень приятно!

Приятно, что не узнал. А вот щипки и стремление сдать лжеплемянницу с рук на руки Осетрову княгиню отнюдь не радовали. Как бы Челышкова спровадить?

– Вы, верно, торопитесь? Ступайте…

– Не могу, милая… Помочь обязан! Ведь дядьку-то и не узнаешь, лет двенадцать, поди, не видела… Я, Марусечка, на Петербургской с пятьдесят восьмого. И не припомню, чтоб Калина на Мсту ездил…

– Не сомневайтесь, узнаю.

– Вряд ли… Полысел! Брюхом землю подметает… Сама гляди…

Калина Фомич как раз вышел из церкви под руку с женой. Степенно повернулся, положил крест три раза. Супруга закашлялась. Вышедшая следом дочка хлопнула ее пару раз по спине и подала платочек.

– Калина Фомич! Радость-то какая! – громко окликнул купца Челышков. – Племянница к тебе пожаловала.

Дальнейшее Сашенька слышала на бегу.

– Какая племянница? Ты опять за свое? – зычно, на всю площадь гаркнула Осетрова.

Юркая Сашенька, ловко прячась за спинами прихожан, бежала со всех сил к Никольскому переулку, где среди домов и палисадников легко было затеряться.

– Прошка! – сквозь шум и гам донесся бас Осетрова. – Держи ее! Держи-и!

Фора была большой, поэтому Сашенька счастливо избежала бы рандеву с Осетровым, но заблудилась. Петербургская сторона безо всяких планов строилась. Улочки тут и петляли, и сворачивали, пересекались, будто пьяные, под разными углами, опять же, всяких тупичков предостаточно. В один из них княгиня и забрела, а когда поняла, что прохода нет, повернула обратно к перекрестку. Но здесь ей путь перегородил Прошка, приказчик Осетрова. Встал, растопырил руки: