Стакан без стенок (сборник) - Александр Кабаков

И, наконец, с пыхтением и звоном сцепок, мы останавливались у крытой платформы парижского Северного вокзала. Здесь вдруг охватывало ощущение давно и хорошо знакомого: толкающаяся толпа, в основном арабская, почти не отличалась от той, которая заполняла московские Казанский и Ярославский, а Белорусский, оставленный двое суток назад, вспомнился как недосягаемо просторный и чистый. Вот и семейство сидит на полу, подпирая вокзальную стену, вот и испуганная старушка мечется между перронами, беспомощно задирая голову и пытаясь что-нибудь разобрать на табло… Поразили только тележки для багажа, вольно разбросанные повсюду – бери и вези. Тогда такого не было даже в «Шереметьево»; впрочем, не уверен, что есть и сейчас…

До сих пор не могу привыкнуть к необходимости учитывать влияние Гольфстрима на европейскую погоду. Покидаешь Москву в дожде со снегом и утренних сырых заморозках – и оказываешься на сухом асфальте, легкий ветерок дышит теплом, мелкий дождичек если и пойдет, то совсем по-летнему, и сразу выглянет настоящее горячее солнце… И будешь как дурак париться в зимней куртке при плюс семнадцати, а вокруг люди в пиджачках и свитерах – самые же бодрые даже в майках с короткими рукавами и в шортах!

Швырнув пиджак и сумку на заднее сиденье старенького, но очень чистенького такси, «ситроена» той самой модели, на которой ездил Фантомас в полузабытых фильмах, я уселся под изумленным взглядом шофера на правое переднее сиденье – о, этот советский, пугавший таксистов всех стран демократизм! – и отправился в свое первое парижское путешествие. Мне предстояло проехать через весь город, я уже выяснил это по купленной в вокзальном киоске карте и приготовился к долгой экскурсии.

Тогда-то я раз и навсегда полюбил главный цвет Парижа – серый всех оттенков. Серое в почти любую погоду, с еле заметным голубоватым оттенком небо; серые пяти– и шестиэтажные османовские дома на бульварах, с черными чугунными решетками перил сплошного балкона, тянущегося вдоль последнего этажа; серые имперские дворцы вдоль Елисейских Полей; серые колонны обелисков; серый с серебристым отливом воздух… И даже яркие пятна витрин, зелень газонов и маленьких парков за высокими оградами и запертыми резными воротами, желтая вода Сены, пестрота арабских кварталов не разрушают эту симфонию серого – поднял глаза и сразу ушел в бесцветное, но сверкающее серое марево, нагретое снизу энергией городской жизни.

Мы долго ехали по бульвару Барбес, за окнами был странный город, меньше всего похожий на Париж моих представлений. По этому городу брели высокие чернокожие мужчины в длинных белых африканских рубахах, плыли, неся на головах огромные корзины, женщины в необъятной ширины цветастых юбках, носились с гортанными криками смуглые дети… И надо всем гремела однообразная восточная музыка. Тогда я еще не понимал, что мир перемешался, что Париж становится – теперь уже стал – наполовину арабским поселением, что наступает новая жизнь, в которой городские кварталы будут соответствовать континентам и за углом будет начинаться иная страна.

Между тем на углу возник легендарный магазин «Тати», царство дешевого шика, о котором в Москве ходили легенды. То было время, когда мои выездные земляки еще бродили по парижским распродажам и секонд-хендам, а не оккупировали самую дорогую улицу бутиков Фобур-сент-Оноре… И в еще не взорванном многократно, в еще не закрывшемся «Тати» говорили по-русски.

Пока я озирался на универмаг, названный в честь русского графа Татищева, некогда придумавшего сеть магазинов приличной одежды для французских бедняков, но облагодетельствовавшего таким образом и русских, машина повернула в узкий проезд, миновала старинные городские ворота, и мы поехали к центру. Там я совершенно перестал ориентироваться, сбился со счета правых и левых поворотов и едва успевал узнавать знакомые по романам Дюма места. Слева долго тянулась низкая громада Лувра, перед которым тогда еще не было стеклянной пирамиды, столь же, по-моему, здесь уместной, как Дворец съездов (или как он теперь называется) в Кремле. Справа, в перспективе длинных аллей парка Тюильри, поднимался над площадью Согласия Египетский обелиск, который я принял за Вандомскую колонну и долго пребывал в этом убеждении. Совсем далеко, за Елисейскими Полями, мелькнула Триумфальная арка… И наконец на фоне серого, серого неба прорисовался чертеж, резкий карандашный набросок Эйфелевой башни, и я понял, что я в Париже, и даже сердце защемило – все, этого я уже больше не испытаю, теперь все будет только повторяться!

Вот и прошло двадцать лет. Я уже не могу сосчитать, сколько раз я был в Париже потом. Я очень люблю этот город, хотя у меня есть к нему серьезные счеты. Мы не сходимся характерами с большой частью парижан, но это не мешает мне чувствовать себя своим среди них. В Париже трудно не почувствовать себя своим, он никого не выделяет, но принимает всех. В нем есть места, которые стали мне абсолютно родными, как в Москве переулки вокруг Патриарших и в Замоскворечье, как Маросейка и любимая Пушка, Пушкинская площадь, на которой, кажется, произошло все самое главное в моей жизни.

В Париже я люблю Левый берег больше Правого – хотя это противоречит моим идеологическим предпочтениям. Я всегда стараюсь остановиться в какой-нибудь маленькой гостинице в Латинском квартале, звон посуды в греческом ресторане под окнами, круглосуточный гомон туристов и ночной рев студенческих мотоциклов действуют на меня успокаивающе. Мне нравится пересекать по хрустящему гравию дорожек Люксембургский сад, прислушиваясь к ударам мяча на теннисных кортах в его дальнем конце, останавливаться возле бассейна, по которому скользят модели яхт. Я обязательно нахожу в непостижимой путанице тупиков и проездов вокруг Сорбонны кафе «Ля Палетт», и там здороваются со мною, интересуясь, почему давно не было видно – похоже, что там помнят всех посетителей за последние полтораста лет. Ближе к вечеру, на закате хорошо бы доплестись до площади Вогезов, и там сесть на узкую скамью посреди травяного квадрата, замкнутого со всех сторон средневековыми домами с антикварными лавками в первых этажах, и смущенно отворачиваться от пар, предающихся нежностям прямо на газоне. А в начале ночи каким-то образом оказаться на мосту Александра Третьего, точно посредине между тенями крылатых коней, осеняющими оба его конца, и смотреть на огни барж, стоящих вдоль берегов Сены, и воображать себе жизнь, которая сейчас идет в этих плавучих особняках.

…А однажды я сидел на склоне Монмартра, у подножия белого сахарного терема церкви Сакре-Кёр, начинался рассвет, и жизнь казалась бескрайней, как город внизу, плывущий в тумане…

Но всё это было потом, всё доставляло радость, удовольствие, вселяло в душу покой и надежду, однако уже никогда больше не делало ослепительно счастливым, не перехватывало дыхание – я в Париже!

Я невообразимо завидую тем, кому Париж еще предстоит, у кого еще не состоялась первая встреча с этим счастьем. Точно так же я завидую тем, кто еще не был в Мюнхене и Праге, Эдинбурге и Вашингтоне, Мельбурне и Торонто, Киеве и Риге. Ну, закройте глаза, ткните пальцем в точку на карте и примите твердое решение поехать именно туда – у вас появится достойная цель на ближайшее время. Вам предстоит одна из главных земных радостей: превращение знакомого названия в живую картинку с цветами, запахами и звуками.

Собственно, у вас впереди вся жизнь, которая есть переход желаний в воспоминания.

Таинственный остров сокровищ

Только не надо в Лондон лететь. Узкая полоска темной воды под названием Ла-Манш, в одно мгновение промелькнувшая внизу, не запомнится, у вас не возникнет ощущения, что вы покинули материковую Европу. Черный ящик такси будет тащиться в пробках по эстакадам от аэропорта Хитроу до самого города, или узкий, бархатный изнутри вагон полуподземной электрички будет лететь из другого аэропорта, из Гатвика, смазывая пейзаж… И островная жизнь за окном, совсем не похожая на обычную европейскую, вызовет сильнейший шок. Проверено: левостороннее движение плюс яркая зелень парков в любое время года, даже под снегом, плюс ношение всеми мужчинами, даже молодыми, галстуков и начищенной обуви создают в первые часы после слишком быстрого перемещения на британскую землю невыносимый душевный дискомфорт. Здесь всё не так, как в других местах, здесь на всём печать британской особости – что не мешает снобам всего мира подражать этому неподражаемому стилю. Надо располагать временем для того, чтобы свыкнуться с фактом прибытия на отдельную часть суши.

Поэтому в Лондон надо ехать поездом. Например, из Парижа скоростным, скучным и стерильно чистым – до Гавра, потом на пароме, где пассажиры отчаянно, всю ночь, как командированные в областной советской гостинице, гуляют до Саутгемптона, потом довольно заплеванной электричкой, где в вагоне-буфете джентльмены пьют пиво и кидают на пол целлофан от чипсов, до вокзала Виктория… Или сквозь тоннель, но я, признаться, не люблю ехать под землей, да еще и под водой… Словом, в Лондон надо въезжать, а не сваливаться с неба.