По ту сторону порабощающих нас иллюзий. Дзен-буддизм и психоанализ (сборник) - Эрих Фромм

Маркс рассмотрел связь между сознанием и языком и подчеркнул социальную природу сознания. «Язык так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми. Там, где существует какое-нибудь отношение, оно существует для меня; животное не «относится» ни к чему и вообще не «относится»; для животного его отношение к другим не существует как отношение. Сознание, следовательно, с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди. Сознание, конечно, есть вначале осознание ближайшей чувственно воспринимаемой среды и осознание ограниченной связи с другими лицами и вещами, находящимися вне начинающего сознавать себя индивида; в то же время оно – осознание природы, которая первоначально противостоит людям как совершенно чуждая, всемогущая и неприступная сила, к которой люди относятся совершенно по-животному и власти которой они подчиняются, как скот; следовательно, это – чисто животное осознание природы (обожествление природы)»[65].

Хотя уже Маркс использовал в «Немецкой идеологии» термин «вытеснение» (Verdrängung) во фразе «грубо вытесняя обыкновенное естественное влечение»[66], одна из наиболее блестящих последовательниц марксизма периода до 1914 г. Роза Люксембург выразила марксистскую теорию об определяющем влиянии исторического процесса на человека прямо в психоаналитической терминологии. «Бессознательное, – писала она, – приходит раньше сознательного. Логика исторического процесса приходит раньше субъективной логики человеческих существ, участвующих в историческом процессе»[67]. Эта формулировка совершенно ясно выражает мысль Маркса. Человеческое сознание, т. е. «субъективный процесс», определяется «логикой исторического процесса», которую Р. Люксембург приравнивает к «бессознательному».

Может показаться, что бессознательное в трактовке Фрейда и Маркса – всего лишь общее слово. Только если мы проследим дальше марксовы идеи по этому вопросу, мы откроем для себя, что в соответствующих теориях гораздо больше общего, хотя они отнюдь не идентичны.

В отрывке, предшествовавшем процитированному, где употреблен термин «вытеснение», Маркс воздал должное роли сознания в жизни индивида. Он говорит о том, что бессмысленно верить, будто «можно удовлетворить одну какую-нибудь страсть, оторванную от всех остальных, что можно удовлетворить ее, не удовлетворив вместе с тем себя, целостного живого индивида. Если эта страсть принимает абстрактный, обособленный характер… если, таким образом, удовлетворение индивида оказывается односторонним удовлетворением одной-единственной страсти, – …это зависит не от сознания, а от бытия; не от мышления, а от жизни; это зависит от эмпирического развития и проявления жизни индивида, зависящих, в свою очередь, от общественных отношений… в которых живет этот индивид (die wiederum von der Weltverhaltnissen abhangt)»[68]. В этом отрывке Маркс устанавливает противоположность между мышлением и жизнью, соответствующую противоположности между сознанием и бытием. Социальная обстановка, о которой он говорил раньше, формирует бытие индивида и тем самым опосредованно – его мышление, что он и показывает здесь. (Этот отрывок интересен также и потому, что Маркс развивает здесь наиболее важную идею, относящуюся к проблеме психопатологии. Если человек удовлетворяет лишь одну отчужденную страсть, он – целостный человек – остается неудовлетворенным; как бы мы сказали сегодня, он невротик именно потому, что стал рабом одной отчужденной страсти и утратил ощущение себя как целостной живой личности.) Маркс, как и Фрейд, считал, что сознание человека в значительной мере «ложно». Человек верит, что его мысли принадлежат ему, что они – продукт его мыслительной деятельности, тогда как в действительности они определяются объективными факторами, действующими за его спиной; в теории Фрейда эти объективные силы представляют собой физиологические и биологические потребности; в теории Маркса они представляют собой социальные и экономические исторические силы, определяющие бытие индивида и – косвенно – его сознание.

Обратимся к примеру. Способ промышленного производства в том виде, как он развился в последние десятилетия, опирается на существование крупных централизованных предприятий, которые контролирует управленческая элита и на которых совместно работают сотни тысяч рабочих и служащих, причем работают спокойно, без трений. Эта бюрократическая индустриальная система формирует характер как бюрократов, так и рабочих. Формирует она и их образ мыслей. Бюрократ консервативен и не склонен рисковать. Главное его желание – продвигаться по службе, а добиться этого лучше всего можно избегая рискованных решений и признав в качестве ведущего жизненного принципа свою заинтересованность в надлежащем функционировании организации. Рабочие и служащие, со своей стороны, склонны чувствовать удовлетворение от того, что являются частью Организации, если только их материальное и психологическое вознаграждение достаточно, чтобы оправдать этот факт. Их собственные профсоюзные организации во многом сходны с соответствующей отраслью производства: те же обширные организации, бюрократизированные и хорошо оплачиваемые руководители, незначительная возможность для активного участия индивидуальных членов. Развитие широкомасштабного производства сопровождается развитием всеохватывающего централизованного правительства и армейских служб, причем и то, и другое следуют тем же принципам, что и промышленные корпорации[69]. Такой тип социальной организации ведет к образованию элит: деловой, правительственной или военной и – до известной степени – профсоюзной. Деловая, правительственная и военная элиты тесно переплетаются и по личному составу, и по положению в обществе, и по образу мыслей. Несмотря на политические и социальные различия между «капиталистическими» странами и «коммунистическим» Советским Союзом, способ переживания и мышления соответствующих элит сходен именно из-за сходства основного способа производства[70].

Сознание представителей элит – продукт их социального бытия. Они считают свой способ организации и подразумеваемые им ценности «наиболее отвечающими интересам человека»; их представление о человеческой природе делает это допущение вполне правдоподобным; они враждебно относятся к любой идее или системе, оспаривающей их собственную систему или подвергающей ее опасности; они выступают против разоружения, если чувствуют, что оно угрожает их организациям; они подозрительно и враждебно настроены по отношению к любой системе, в которой место их класса занял отличный от него новый класс управляющих. На уровне сознания они искренне верят, что руководствуются патриотической заботой о своей стране, долгом, моральными и политическими принципами и т. п. Элиты обеих сторон в равной мере охвачены мыслями и идеями, вытекающими из сущности их способа производства, и обе они искренни в своих осознанных мыслях. Именно потому, что они искренни и не отдают себе отчета в действительной мотивации, скрытой за их мыслями, им трудно начать думать по-иному. Этими людьми движет отнюдь не всеобъемлющая жажда власти, денег или престижа. Справедливости ради заметим, что такие мотивы тоже встречаются; но люди, охваченные таким всепоглощающим мотивом, – скорее исключение, чем правило. Как личности, члены всех элит склонны чем-то жертвовать или отказываться от определенных преимуществ не больше любого другого человека. Мотивирующий фактор состоит в том, что их социальная функция формирует их сознание, а значит, и их убежденность в том, что они правы, что их цели подтверждаются и не вызывают сомнений. Этим объясняется также еще один загадочный феномен. Мы видим, что элиты обоих великих блоков ведут курс на конфронтацию и что прийти к соглашению, обеспечивающему мир, весьма затруднительно. Но ведь не приходится сомневаться в том, что ядерная война означала бы смерть большинства представителей элит, большинства их семей и разрушение большинства их организаций. Если бы ими двигала преимущественно жажда денег и власти, неужели корыстолюбие не уступило бы страху смерти? Исключение составил бы разве что случай полного невроза.

В том-то и беда, что им трудно изменить свою позицию. Им-то кажется, что их точка зрения представляет разумный, благопристойный, благородный образ мыслей. И если ядерная катастрофа всех уничтожит, тут уж ничем не поможешь, ибо нет другого пути, помимо пути «разума», «благопристойности» и «благородства».