О собственности - Уильям Годвин

Необходимость принуждения возникла из ошибок и испорченности немногих. Один проницательный писатель очень удачно выразил эту мысль. «Общество и правительство, — говорит он — различны сами по себе и имеют разное происхождение. Общество возникло из наших потребностей, а правительство—из нашей безнравственности. Общество всегда благо, правительство же даже в лучшем своем виде — неизбежное зло»[53].

Книга II, глава I. Введение.

III

О РАВЕНСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА

Физическое равенство. — Возражение. — Ответы. — Моральное равенство. — Его ограничение. — Область политической справедливости.

Люди равны не только физически и не только морально. Их физическое равенство может быть рассматриваемо с точки зрения их телесной силы или умственных способностей. Это утверждение подвергалось нападкам и возражениям. Говорилось, «что из нашего опыта вытекает отрицание такого равенства. Среди индивидуумов нашего рода мы фактически не можем найти двух одинаковых. Один человек силен, а другой слаб. Один человек умен, а другой глуп. Все существующее в мире неравенство условий должно быть возведено к указанному, как к своему источнику. Сильный человек обладает возможностью подчинять себе, а слабый испытывает потребность в союзнике для своей защиты. Отсюда неизбежный вывод: равенство условий — это химерическое предположение, которое не может быть практически осуществлено, а если бы его и возможно было осуществить, это было бы нежелательно».

В ответ на это утверждение надо сделать два замечания. Во–первых, это неравенство было первоначально гораздо меньшим, чем теперь. Когда люди были нецивилизованны, то не существовало болезней, изнеженности и роскоши, и в итоге каждый человек гораздо меньше отличался по силе от своего соседа, чем теперь. Когда люди были нецивилизованны, их разум был ограничен, их потребности, мысли и взгляды оставались почти одинаковыми. Надо было ожидать, что при первом их отходе от такого состояния возникнут сами по себе большие неправильности; возросшая мудрость и совершенствование должны преследовать задачу их уничтожения.

Во–вторых, несмотря на происшедшее нарушение равенства людей, все же продолжает существовать большое и существенное равенство. Среди людей не имеется такого разрыва, Который позволял бы одному человеку держать в подчинении несколько других людей, Кроме случая, когда они сами согласны на это. Всякое правительство опирается на общественное мнение. Люди сейчас живут при определенной форме управления, потому что они считают ее соответствующей своим интересам. Конечно, какая–нибудь часть общества или государства может быть подавлена силой, но это не личная сила деспота; это должна быть сила другой части общества, считающей, что в своих интересах ей следует поддерживать его власть. Разрушьте это общественное мнение, и все здание, сооруженное на его основе, распадется. Из этого следует, что люди по существу независимы. Все сказанное относится к физическому равенству.

Моральное равенство с разумной точки зрения еще менее подвержено ограничениям. Под моральным равенством я понимаю принцип применения единого неизменного правила справедливости ко всем могущим возникнуть случаям. Этот принцип не может подлежать сомнению, если не прибегать к доводам, ниспровергающим самую сущность добродетели. Утверждают, что «равенство будет невразумительной фикцией до тех пор, пока способности людей остаются различны и предъявляемые ими притязания лишены гарантий или санкций, с помощью которых их можно было бы осуществить»[54]. Но бесспорно, что принцип справедливости сам по себе совершенно вразумителен, независимо от того, осуществлен ли он или нет на практике. Начала справедливости относятся к существам, наделенным уменьем познавать и способным испытывать удовольствие и страдание. Из самой природы этих существ, независимо от насильственного государственного устройства, непосредственно вытекает, что удовольствия им приятны, а страдания ненавистны, удовольствие желательно, а страдание нужно избегать. Поэтому будет справедливо и разумно, чтобы эти существа содействовали, поскольку это в их силах, взаимному удовольствию и пользе. Некоторые из удовольствий более высокого рода, чем другие, более чисты и надежны. Правильно было бы их предпочитать.

Из этих простых начал можно вывести утверждение о моральном равенстве людей. Мы все обладаем одинаковой природой, и те обстоятельства, которые содействуют пользе одного человека, содействуют пользе другого. Наши чувства и способности одинаковы. Поэтому удовольствия и страдания должны быть одни и те же у всех. Мы все наделены разумом, мы способны сравнивать, судить и делать выводы. Поэтому усовершенствования, желанные для одного, желанны и для другого. Мы сумеем быть предусмотрительными в отношении самих себя и стать полезными друг другу в той степени, в какой подымемся над духом предрассудков. Та независимость, та свобода от всякого принуждения, которое могло бы помешать нам дать волю собственному разумению или высказывать во всех случаях то, что мы считаем правильным, приведет к совершенствованию всех людей. Имеется известные возможности и известные положения, наиболее благоприятные для всех человеческих существ, которыми по справедливости надо дать воспользоваться всем, во всяком случае в той мере, в какой это допускается общими условиями.

Существует действительно один вид морального неравенства, соответствующий физическому неравенству, только что описанному. Люди имеют право на такое отношение к себе, которое определяется их заслугами и их добродетелями. Страна, где к благодетелю людей стали бы относиться так же, как к их врагу, не могла бы стать вместилищем мудрости и разума. Но, в сущности, это различие, отнюдь не находящееся в противоречии с равенством в каком бы то ни было смысле, только благоприятствует ему и в соответствии с этим известно под названием справедливости, причем это слово имеет общее происхождение со словом равенство[55]. Хотя в каком–то смысле описанное условие составляет отклонение от равенства, но оно преследует ту же цель, что и принцип равенства, — цель, составляющую все достоинство этого принципа. Это отклонение лишь вложит в душу каждого стремление к соревнованию в совершенствовании. Надо только стремиться к тому, чтобы были устранены как можно полнее все произвольные различия между людьми с тем, чтобы поле деятельности было беспрепятственно предоставлено дарованиям и добродетелям. Мы должны стремиться к тому, чтобы всем открыть одинаковые возможности, и оказывать всем равное содействие, отдавая должное общему интересу и признавая решения наилучших.

Книга II, глава IV.

IV

О РЕВОЛЮЦИИ

Обязанность поддерживать конституцию нашей страны должна быть обусловлена либо соображениями разума, либо же личными чувствами и местными привязанностями. — Рассмотрение первых и вторых.

Не существует более важного вопроса, чем лучший способ совершения революций. Но прежде чем приступить к нему, надлежит устранить одну трудность, которая приходит на ум некоторым людям, — именно, в какой степени, вообще говоря, нам следует сочувствовать революции, или, иными словами, оправдано ли враждебное отношение человека к конституции его страны.

Говорят, что «мы живем под охраной этой конституции, а так как такая охрана представляет благо, то она обязывает нас ко взаимности в виде ее поддержки».

На это можно, во–первых, ответить, что такая охрана представляет собой нечто весьма двусмысленное; до тех пор пока не будет доказано, что те пороки, от воздействия которых она нас защищает, не вызваны по большей части самой этой конституцией, мы не сумеем должным образом постигнуть сумму обеспечиваемых ею благ.

Во–вторых, благодарность является пороком, а не добродетелью. Все люди и все объединения людей должны встречать с нашей стороны такое отношение, которое вытекает из их истинных качеств и достоинств, а не из правил, связанных с их отношением к нам самим.

В–третьих, прибавьте к этому, что нет мотивов более двусмысленных, чем рекомендуемая здесь благодарность. Благодарность в отношении конституции, представляющей собой отвлеченную идею и имеющей воображаемое существование, вообще непостижима. Любовь к своим соотечественникам будет гораздо более убедительно доказана мною стараниями принести им существенную пользу, чем поддержкой системы, которая, по моему мнению, влечет за собой гибельные последствия.

Человек, призывающий меня поддерживать эту конституцию, должен обосновать свой призыв одним из двух принципов. Она может претендовать на мою поддержку, либо потому, что она хороша, либо же потому, что она английская. В первом случае против такого требования ничего нельзя возразить. Следует лишь доказать наличие хороших качеств, приписываемых ей. Но можно сделать и такое возражение, «что хотя она не абсолютно хороша, но попытки ниспровергнуть ее поведут к большему злу, чем сохранение ее при ее двойственном характере, составленном из смеси хорошего с дурным». Если бы это было доказано, то мне, бесспорно, оставалось бы только уступить. Однако об этом зле я мог бы судить лишь после его изучения. Одним зло, связанное с революцией, может казаться большим, другим — меньшим. Одни считают, что пороки, которыми чревата английская конституция, велики, другие же думают, что она почти безвредна. Прежде чем сделать выбор между этими двумя противоположными мнениями и взвесить существующее и возможное зло, мне надлежит самому изучить этот вопрос. Но такое изучение по самому своему характеру ведет к неопределенным результатам. Если бы я вынес решение прежде, чем установил, в пользу какой стороны оно должно выпасть, то это бы значило, что в точном смысле слова я вообще не произвел расследования.