Химера - Евгений Войскунский

— Круглов.

— Имя-отчество?

— Георгий Петрович. Садитесь, пожалуйста. — Он придвигает ей стул.

Но Пахомова не в гости пришла и рассиживаться тут не собирается. Она достает из сумки папку, листает бумаги.

— Где вы прописаны?

— На Марата, 36. Я снял у Арутюнова квартиру официально, у вас в жэке не возражали. Арутюнов мой старый товарищ по флотской службе…

— Сколько вы собираетесь здесь прожить?

— Вероятно, до конца его заграничной командировки. Потому что с квартирой мне…

— Где вы работаете, Круглов?

— Я ушел с работы. В сентябре начну преподавать в школе.

— Вы не работаете три месяца.

— Два с половиной. Я же объясняю вам: с нового учебного года приступлю к преподавательской работе. Есть договоренность на этот счет. В середине учебного года устроиться практически невозможно.

— У вас семья, так? На что вы живете?

— Ну… во-первых, работает жена. Во-вторых, я подрабатываю. Вот, — показывает он на ватман, расстеленный на столе, — делаю наглядные пособия для школьного кабинета биологии.

Пахомова и бровью не повела на наглядное пособие.

— Должна вас предупредить, гражданин. Поступил сигнал от жильцов. Живете не по месту прописки, нигде не работаете.

— Я же объясняю…

— Для устройства на работу вам дается две недели. Если через этот срок не представите справку с места работы, то придется действовать по закону.

— По какому закону?

— Сами знаете. За тунеядство.

— Я тунеядец?! Да вы… — Круглову воздуху не хватает, он судорожно глотнул. — Как вы смеете…

— Я предупредила, — холодно обрывает председатель жэка. — До свидания.

Твердо прошагала к выходу. Костя запирает за ней дверь и возвращается к своему дивану, к Жюлю Верну. Вдруг, кинув взгляд на отца, замечает: что-то неладно. Круглов стоит неподвижно, вцепившись в спинку стула, и лицо у него такое… такое… Костя пугается:

— Пап, что с тобой? Ты слышишь?.. Папа! — Он вскакивает, тормошит отца. — Что с тобой?

— Ничего, — тихо говорит Круглов. — Который час?

Костя смотрит на будильник.

— Без двадцати десять. Пап, ты как будто окаменел…

Круглов наконец оторвал руки от спинки стула. Идет к телефону, крутит диск.

— Люба? Привет. Маша у тебя?

— Здравствуй, Юра. Да, Маша у меня… — отвечает Люба Куликовская.

— Позови, пожалуйста.

— Она только что вышла, Юра…

В передней щелкает замок. Круглов с трубкой у уха смотрит на вошедшую Машу и говорит:

— Понятно. Она только что вышла от тебя, села на самолет и мигом прилетела домой. Спокойной ночи, Люба.

Кладет трубку. Маша, надев домашние туфли, поправляет перед зеркалом прическу. Она, разумеется, сразу поняла смысл того, что сказал в трубку Круглов, но ничем не выказывает ни смущения, ни смятения. Маша — абсолютно спокойна.

— Вы поужинали?

— Да, — отвечает Круглов, задумчиво глядя на нее. — Мы с Костей пили чай и ели чайную колбасу.

— Пойду тоже попью. Костя, умываться и спать. Слышишь?

— Угу. — Костя на диване переворачивает страницу.

В кухне Круглов, прислонясь к косяку двери, смотрит как Маша ставит на газ чайник, вынимает из холодильника еду.

— Попьешь чай?

— Попью. — Он садится за стол. — Почему не попить чаю со своей женой поздним вечером.

— Не такой уж поздний. — Маша ставит перед ним стакан чаю и садится напротив. — Что ты уставился на меня? Хочешь спросить, где я была?

— Ты была у Любы.

— Нет, — говорит она после небольшой паузы. — Нет, — повторяет тихо. — Надоело врать. Ох как надоело! Давно хотела тебе сказать…

— Не надо, Маша.

— Почему не надо? Тебя устраивает мое вранье? Нет уж, милый. Скажу. Не могу больше… Я тебе изменила. Только не думай, что я просто…

— Знаю. — Круглов сидит с опущенной головой, обеими руками держа стакан с остывающим чаем. — Ты не просто. Ты полюбила другого человека.

— Режешь по живому, Юрочка… Ну, раз ты такой проницательный, то… Сил нет больше, понимаешь, нет сил… Это вечное неустройство… без своей квартиры, без денег… извини, без надежды, что станет лучше…

— Да, да, понимаю.

— Что ты понимаешь? — с горечью говорит Маша, еле сдерживая слезы. — Если б ты понимал, ты бы давно все получил… Все, что тебе полагается — по уму, по таланту… по твоим, наконец, военным заслугам… Так ведь ничего! Ровным счетом ничего для семьи не делаешь! Все для человечества! Не меньше! Как будто я… мы с Коськой… не часть человечества…

Теперь она, уже не таясь, плачет.

— Да, да, — потерянно кивает Круглов. — Ты права. Я во всем виноват, я один… безнадежный неудачник… обитатель чужих квартир… тунеядец…

— Что ты несешь? — Она всхлипывает. — При чем тут тунеядец?

Круглов встает, подходит к раскрытому окну, к подоконнику, где спит в горшочках чужая герань.

— Машка, я все понимаю. Ты права. Ты… уйди к нему. Рогачев благополучный человек, он сделает тебя счастливой.

Маша замирает с платком у глаз.

— Откуда ты знаешь, что это Рогачев?

— Не знаю, — глухо отвечает Круглов, стоя к ней спиной. — Вдруг меня осенило.

Пауза. За колышущейся занавеской тихо нисходит белая ночь. С улицы доносится летучий женский смех.

Маша вдруг вскакивает, порывисто бросается к Круглову, припадает к нему, и плачет, и говорит сквозь слезы:

— Юрка, не смей… не смей меня гнать к нему… слышишь?.. Хороший мой, родной…

На них, раскрыв рот, смотрит Костя, возникший на пороге кухни.

И еще одна белая ночь — одна из тех ночей, когда так сильно, так глубинно ощущаешь вдруг, что мир устроен прекрасно, но совсем не просто.

А вернее, еще не ночь за окном, а долгий летний вечер. В квартире Штейнбергов идут сборы. Леонид Михайлович набивает вещами большой «абалаковский» рюкзак. Возле серванта Вера Никандровна занята упаковкой посуды. Перед тем как уложить в картонную коробку, она завертывает каждую чашку и тарелку в газету. А Галя собирает в дорогу своих кукол: одевает и укладывает их в пеструю сумку и разговаривает с ними, просит лежать спокойно, не баловаться.

— Все-таки позвони Рогачеву, — негромко говорит Вера Никандровна. — Может, Маша знает, куда он подевался.

— Станет Рогачев сидеть в субботу дома, — отвечает Штейнберг. — На даче они. Да и, не сомневаюсь, не знает Маша.

— А вдруг? Позвони, прошу тебя.

С явным неудовольствием тянется Штейнберг к телефону. Набирает раз, другой — нет, не отвечают. Он бросает трубку, закуривает.

— Прямо душа не на месте от того, что мы уезжаем, не простившись с Юрой, — говорит Вера Никандровна.