Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
11
Стояла осень, один из тех зловеще тихих дней, которые в Ахвазе порой предшествуют первому осеннему ливню. На последних неделях беременности мои ноги и щиколотки так отекли, что ходить было мучительно больно, но я все равно выбиралась погулять – думала, что это приблизит роды. Повязав голову платком, сунув руки в карманы пальто, я шагала по дороге, которая вела из города к реке.
Улицы были пустынны, день клонился к вечеру, и, даже если на берегу кто-то был, я так задумалась, что все равно никого не видела и не слышала. Я понятия не имела, куда иду, знала лишь, что останавливаться нельзя. Я шла, пока меня не охватило изнеможение, пока не разболелись бока, не онемели пальцы, а щеки не защипало от ледяного ветра. Я бродила больше часа, когда у меня начались схватки: лишь тогда я повернула к дому.
Роды прошли быстро, за что я возблагодарила Бога. Повитуха завернула ребенка в хлопковую пеленку, подала мне, я крепко прижала его к груди и вдохнула его запах. Камьяр, мой Ками. С багровым личиком и копной черных волос. Я погладила его лобик, поцеловала глазки, ладошки, милый ротик бутончиком. Позже, когда стемнело и Ками заснул, повитуха, зажав меж коленей миску с золой, проворно смазала мои раны, чтобы остановить кровотечение, а закончив, туго забинтовала мой живот.
В тот вечер Парвиз сидел на стуле возле колыбели и с тихой радостью смотрел на Ками. Я глубоко заснула, так глубоко, точно вернулась в детство, и нам троим было уютно вместе.
На следующее утро я проснулась от пронзительного вопля. Я села, обвела взглядом комнату. Парвиза след простыл, и колыбель Ками была пуста. У меня екнуло сердце. Я прислушалась. Далекий и тонкий вопль стал громче и тоньше. Сперва я решила, что это Ками плачет от боли, и вскочила на ноги. Тугая повязка давила на живот, у меня кружилась голова, но я все равно вышла в коридор. В прихожей остановилась, перевела дух, прислушалась снова. В доме было тихо, отчего я только пуще перепугалась, но чуть погодя поняла, что крик доносится с улицы.
Я распахнула дверь и увидела толпу, простиравшуюся от нашего дома до самого конца улицы. У ворот стояла ханум Шапур с Ками на руках. Он крепко спал, но мне хотелось забрать его у нее, прижать к груди. Не успела я шагнуть за порог, как появился Парвиз и набросил мне на плечи свое пальто.
– Тебе нельзя выходить. – Он потянул меня обратно в дом. – Ты еще очень слаба. Тебе надо отдохнуть.
Я сунула руки в рукава его пальто и все-таки вышла из дома. За ночь подморозило, землю усыпали градины. Поскальзываясь и оступаясь, я направилась босиком по двору к воротам.
– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! – крикнул кто-то.
Толпа застыла. Я на миг замерла, оглядела толпу, силясь понять, кто это сказал. Оказалось, высокий грузный мужчина. У его ног стоял ягненок, мужчина держал его за морду, чтобы тот не издавал ни звука. Ягненок был совсем маленький: на вид ему было несколько месяцев, если не недель. Длинные тонкие ножки были опутаны веревкой, ягненок молчал, лишь испуганно топырил ушки. Одной рукой мужчина запрокинул голову ягненка, другой занес нож над его шеей. Ягненок дернулся, пытаясь вырваться, но мужчина плавно вонзил лезвие ему в горло. Ягненок негромко мемекнул, ноги его подкосились, глаза остекленели.
Меня охватила дурнота, но я все-таки пробралась сквозь толпу к ханум Шапур. Она прищурилась, заметив меня. Вид у меня, наверное, был аховый: босая, растрепанная, из-под зимнего пальто Парвиза торчит перевязанный живот.
– Кровь приносит удачу, – сказала ханум Шапур, когда я приблизилась к ней.
Полная чушь. Я молча вырвала у нее Ками и направилась к дому.
– Храни Господь тебя и твое дитя! – какая-то женщина из толпы схватила меня за руку.
– Пусть Аллах подарит тебе еще десять сыновей! – воскликнула другая.
Я шла по двору, прижимая к груди Ками, и невольно поглядывала на зарезанного ягненка. Кровь пропитала его белую шерстку, обхватила горло красным ожерельем, пролилась на каменные плиты. Я на миг замедлила шаг, заглядевшись на бежавшие по улице ручейки крови, но тут же отвернулась и заставила себя поднять голову, чтобы не видеть алеющей земли.
– Но зачем? – спросила я Парвиза.
– Таков обычай, Форуг, – ответил он. – Говорят, это приносит удачу.
То ли от усталости после родов, то ли от уличного зрелища у меня вдруг закружилась голова, и я остановилась, не в силах идти дальше.
– Осторожно, Форуг! – Парвиз взял меня за руку и повел в дом.
За какой-нибудь час ягненка освежевали, тушку разрезали на куски, сдобрили их приправами и солью, завернули в газету и раздали нищим. Жертвоприношение за моего ребенка и дом моего мужа. Нам тоже досталась ягнятина: ее потушили с ароматными травами и подали на ужин, но я отодвинула тарелку и отказалась есть, хотя знала, что ничего другого не будет.
* * *
Впоследствии 1953-й будут вспоминать как год переворота. Страну раскололи разногласия из-за национализации нефти; движение за национализацию возглавлял премьер-министр Мосаддык, против выступали шах и его западные сподвижники. В августе весь Тегеран высыпал на улицу Пехлеви. Шах послал армию и полицию пройти маршем по городу под стук барабанов и выстрелы в воздух. Сторонники шаха размахивали гигантскими плакатами с изображением его величества. «Долой Мосаддыка!» – кричали они. Вторая сторона тем временем раздавала рукописные листовки, обличающие преступления шаха, и на возгласы противников отвечала: «Нефть принадлежит народу!» и «Долой монархию!» Люди взбирались на крыши автомобилей, по улицам разъезжали танки. На фонарях маячили имена тех, кого назавтра здесь повесят. Дети вырывались из материнских рук и в тот же миг терялись в толпе. Мужья, дядья, двоюродные братья в те дни пропадали без следа, и до поры до времени никто не знал, живы они или мертвы.
К осени пять тысяч тегеранцев погибли на улицах города или очутились за решеткой. Первый в истории успешный государственный переворот, за которым стояло ЦРУ, близился к развязке. Иранская нефть вновь очутилась в руках иностранных держав.
Но все это творилось в столице, далеко от огороженных дворов и пустых, выжженных солнцем улиц Ахваза и, уж конечно, не в моем мире. Мне было восемнадцать, я была женой, матерью, женщиной, попавшей в тиски судьбы.
* * *
Что бы ни болтали обо мне после – дескать, я никудышная мать, я бросила своего ребенка, – правда в том, что я всегда любила сына. Я любила Ками с той самой минуты, как он появился на свет, до того, как его у меня отобрали.
Правда и то, что поначалу я не знала, как с ним обращаться. Я никогда не ухаживала за младенцами, и мне пришлось учиться быть матерью. Крики Ками лишали меня покоя. Я брала его дрожащими руками и все время боялась уронить. Но что самое ужасное, как я ни билась, он так и не взял грудь. Стоило мне поднести его к груди, как он поджимал крохотные губки. И отказывался сосать. Через неделю после родов груди мои на ощупь были твердые как камень и горячие. Когда сын наконец взял грудь и принялся сосать, меня пронзила такая боль, точно мои соски cдавили щипцами.
– Ты опять его не так держишь. – Ханум Шапур выхватила у меня Ками. – Вот как надо!
Я вздрогнула, когда она дотронулась до меня, но я так устала от долгих бессонных ночей и голодного плача Ками, что даже не возражала, когда она показывала мне, как нужно делать. Чтобы у меня прибавилось молока, ханум Шапур ставила передо мной блюда с резаным шнитт-луком, и я ела его; она давала мне компрессы из капустных листьев, и я прикладывала их к груди, чтобы унять боль.
Но что бы я ни делала, молоко не прибывало.
– Ребенка нужно кормить, – однажды вечером сказала моя свекровь Парвизу. – Ясно, что она его выкормить не сможет.
Наутро она поднесла к губам
