Нина Сагайдак - Дмитрий Мищенко

Рано утром Нина пришла домой, объяснила бабушке, почему оставалась ночью в клубе. Потом легла спать и спала долго, на редкость крепко, будто и не было никаких тревог. А проснувшись, даже не сразу вспомнила о ночных событиях. И только услышав, как хлопнула в сенях дверь, быстро села на постели; почувствовала, как сильно забилось сердце, совсем так, как тогда ночью, когда приходил дядя Вася, она открывала ему дверь и они тихонько шептались в сенях…

В комнату вошла бабушка:

— Ну, как выспалась, внученька? Пора тебе поесть, а то вчера поужинать не удалось. Сейчас уже обедать пора да опять на репетицию в клуб. Ох и трудно же тебе приходится! Но что поделаешь? Без этого пайка еще голоднее было бы нам. А ты так похудела — кожа да кости.

— Ну уж и кости! — Нина вскочила, обняла бабушку и радостно засмеялась. — Ничего, бабуся, не унывайте, придет доброе время, будет солнце… Буду работать меньше, поправлюсь, приедет мама. Все будет хорошо, бабуся.

Нина наскоро поела и заторопилась в клуб.

По дороге она встретила Володю Янченко и сразу заметила, что у него поцарапано лицо.

— Что случилось, — спросила она, — не под облаву ли попал?

— Вроде того, — улыбнулся хлопец. — Кстати, скажи: ты хорошо знакома с Жорой Павловским?

— Разумеется, это мой школьный товарищ.

— Только товарищ?

Девушка покраснела под его испытующим взглядом.

— Только товарищ… А почему ты спрашиваешь об этом?

— Разговор у меня был с ним, и неприятный. Повстречал меня со своими дружками и потребовал, чтобы я объяснил, какие у меня отношения с тобой, почему я часто тебя провожаю.

Нина зло вспыхнула:

— А ему какое до этого дело?

— Точно так и я сказал Павловскому. — Янченко немного помолчал. — Ну, ему, конечно, это не понравилось. Он полез в пузырь, а за ним его товарищи.

— Подрались?

— Было такое…

— Безобразие! Что вообразил себе этот Павловский! С какой стати он позволяет себе задавать такие вопросы?

— Говорит, что вы встречаетесь, а я стою на его пути.

— Неправда, Володя! — горячо возразила Нина. — Я не давала ему никакого повода так думать. Он несколько раз приглашал меня на вечеринки, которые устраивали наши школьные товарищи. Но я там редко бывала, а если и приходила, то совсем не ради него.

Янченко усмехнулся.

— Ты не веришь мне, Володя?

— Откуда ты взяла? Верил всегда и еще больше верю теперь. Ведь мы единомышленники с тобой. Кстати, — смеясь, добавил Янченко, — именно это и я сказал Павловскому.

Но Нину не развеселила эта шутка. Опустив глаза, она промолчала.

— Прости. — Янченко осторожно пожал ее руку. — Возможно, это слишком смело с моей стороны, но иначе нельзя было. Пусть лучше Павловский думает, что мы с тобой связаны любовью, а не какими-либо другими интересами.

Нина и на этот раз ничего не ответила. Она все еще молчала, почему-то не решаясь поднять глаза. Янченко крепче прижал к себе ее руку.

— Ну, пойдем в клуб, уже пора.

— Подожди минутку, — отозвалась Нина. — Ты не знаешь, как там обошлось ночью у моста?

— Как все обошлось, не знаю. Слышал в городе, что поезда на станции стоят, мост взорван.

— Так ведь это главное! — обрадовалась девушка.

— И я так думаю…

VIII

Наступила вторая оккупационная зима. Не такая суровая, как первая, без трескучих морозов и вьюг, но все же холодная, злая. Сильные ветры гнали с северо-запада тяжелые, ненастные тучи, хлестали по лицу мокрым снегом. Промозглая сырость донимала до костей. Люди старались пореже выходить на улицу, больше отсиживались дома. Но и это не спасало от сырости. Она проникала в плохо натопленные хаты, сквозь окна и даже стены.

Лидия Леопольдовна часто жаловалась:

— Ну и погодка, уж лучше б морозы ударили. Может, полегчало бы моим старым косточкам…

Нина жалела бабушку. Да что поделаешь? Помочь ей нечем. Девушку одолевали бесконечные заботы. С тех пор как не стало Ольги Осиповны, а потом Марии, исчезла надежда на чью-либо помощь. Самой нужно было добывать для семьи пищу, топливо. Лишь теперь по-настоящему почувствовала она тяжесть утраты. Да, когда рядом были эти две женщины, не было такого щемящего одиночества, сознания, что не на кого опереться.

Правда, у нее есть Володя, верный, надежный друг, товарищ, но он не заменит ни Ольгу Осиповну, ни Марию. Сама не знает почему, не может и, кажется, никогда не сможет сказать ему, в какой нужде живет ее семья, что все они питаются впроголодь. А что будет дальше? Горка картошки в подполе тает прямо на глазах, все другие овощи тоже. Недалеко то время, когда кончатся все запасы в доме, то, что дал огород, а на паек в клубном театре семью из четырех человек не прокормить. Конечно, тете Оле и Марии она могла бы об этом сказать. Обе были старше, чем-то напоминали ей мать, помогали жить. Но Володе — нет, ему она ни о чем не скажет. Ни за что!.. Есть что-то такое между ней и Володей, в чем она сама себе боится признаться…

— Чем ты так озабочена, о чем думаешь? — Лидия Леопольдовна пристально вгляделась в лицо внучки.

— Разве не о чем думать, бабуся? Зима только началась. А после зимы — весна… Как мы проживем эти полгода, пока на огороде появится молодая картошка.

— Я сама все время думаю об этом, — вздыхает Лидия Леопольдовна, — но что придумаешь, когда ты одна должна прокормить всю семью.

— Девчата на станцию ходят. Может, и мне сходить?

— А чего добудешь на станции?

— Хлеба, консервов, галет. Сейчас проходят эшелоны с солдатами. Говорят, можно обменять вещи на продукты.

— Что же ты обменяешь, девонька? Женская одежда солдатам не нужна, а у нас если и есть что-нибудь, так это только вещи твоей мамы. Нашлись бы в доме теплые мужские вещи, свитер там или носки, тогда еще можно было бы попытаться… Впрочем, где-то должны быть старые, давно изношенные шерстяные мамины кофточки, дедушки, мои, твои да и Толины шерстяные носки, чулки… Все это, правда, старье, но их можно распустить и заново связать теплые носки. Вот с ними-то можно пойти на станцию и обменять на продукты.

Она не стала ждать, что скажет внучка; кряхтя и охая, поднялась с постели, пошла в кладовую, где был у нее целый мешок старых вещей. Отобрав несколько пар носков, она сразу же принялась за работу.

А в воскресенье Нина шла на станцию. И хотя несла всего-навсего одну пару мужских носков, взяла с собой Толю. Не потому, конечно, что надеялась получить в обмен так много — одной не унести. Просто боялась, что не решится сама подойти к вагонам, предложить немецким солдатам обмен. Пока бабушка распускала старые и вязала новые носки, Нине казалось, что все это очень хорошо задумано и на станции она удачно обменяет их на продукты. Но вот сейчас, идя к вокзалу, она не могла себе представить, как выйдет на перрон и станет кричать: «Кому носки! Теплые носки!» Пусть это сделает Толя: он меньше ее, к тому же мальчику удобнее пробиться к солдатам. А она станет в сторонке, будет наблюдать и посмотрит, чтоб не продешевил.

В этот день через станцию проходил эшелон с итальянскими солдатами. «Это, пожалуй, лучше, — говорили люди, — итальянцы более сговорчивы и доступны».

Все, кто вышел на перрон, ринулись к вагонам, стали показывать перед окнами свои пожитки, объясняя словами и жестами, чего они хотят.

— Купите платок, синьор! Красивый платок, перешлете сестре или невесте!

— Меняю сапоги на консервы. Хорошие сапоги!

Солдаты посмеивались, иные выходили на перрон, обступали девчат и молодиц, пытались как-то объясняться с ними. Один солдат взял платок, завязал его под подбородком, подхватил товарища и под общий смех закружился с ним в танце. Когда танцующие остановились, солдаты обступили их и, перебивая друг друга, стали быстро говорить. Затем один из них побежал в вагон, вынес оттуда две пайки хлеба, три пачки галет, одну банку тушенки и, протянув все это хозяйке платка, вопросительно посмотрел на нее: мол, довольна? Та кивнула в знак согласия, и солдат вложил ей в руки все, что принес.

Веселый гомон, не умолкая, стоял на перроне.

Нина издали, улыбаясь, смотрела на куплю-продажу. Казалось, она совсем забыла, зачем пришла сюда.

— Эй, бэлла, бэлла!

Девушка обернулась. Солдаты открыли вагонное окно, смотрели на нее веселыми, игриво улыбающимися глазами.

— Салют, бэлла!

— Я не Бэлла.

— Бэлла, бэлла! — стояли на своем солдаты. — Прима синьорина!

Один из них высунулся из окна и начал что-то объяснять жестами, показывая на ее лицо и повторяя: «Карошо».

Нина поняла: «бэлла» — не имя, а красивая.

Она смущенно улыбнулась, и это сделало ее еще более привлекательной. Солдат весь просиял, довольный, что девушка поняла его; он вышел из вагона и, энергично проталкиваясь в толпе, оказался возле Нины. Он стал что-то настойчиво и торопливо говорить ей, смеясь и размахивая руками. Нина старалась понять, чего он хочет, но тут послышался гулкий, ритмичный топот, потом резкая команда по-немецки.