Миртала - Элиза Ожешко

— Говори, — ответил Йонатан.

— Я хочу сказать о тех, кого вы называете отступниками и предателями. Богачи, знакомые с эллинской и римской цивилизациями и с устройством римского государства, Агриппа, Иосиф и все им подобные, считают, что борьба с мощным Римом — чистое безумие, ведущее Иудею к окончательной погибели. Поэтому они смирились с тем, против чего вы выступили смело, приведя к разрушению нашей столицы и храма.

Презрительная усмешка блуждала по бледным губам Йонатана.

— Ты уверен, Юстус, что их примирение с Римом имеет источником своим заботу об остатках мизерного существования страны и народа нашего? Не ослепила ли их мощь Рима? Не очаровали ли их блеск и роскошь, запретные для верных последователей веры нашей, недоступные сынам нашей опустошенной земли, которыми они могут здесь насладиться досыта? Их дворцы заполнены рисованными и изваянными изображениями людей и животных, их столы гнутся под тяжестью иноземных яств, римские тоги изящно обвивают их тела, на римских ложах сладострастно расправляют они свои члены. Иосиф Флавий принимал богатые дары от наложницы Нерона, а Веспасиан осыпал его множеством богатств; Агриппа получил царство Халкиды, отобранное у Береники, которая взамен...

Речь его становилась все более быстрой и какой-то шипящей, ненависть искрилась в запавших глазах, рука судорожно сжимала какой-то предмет, который он прятал на груди, в складках одежды. Наконец он процедил сквозь стиснутые зубы:

— Здесь они неприкосновенны, недоступны, потому что их окружает вооруженная охрана Рима. Но там, Юстус, там... — И засмеялся сдавленным язвительным смехом. — Там, в Иерусалиме, кровь таких, как они, заливала мостовые, а из разбитых черепов их мозг брызгал на святые стены, от защиты которых они попытались увильнуть!

Юстус вздрогнул.

— О, Йонатан! — обратился он. — Как же изменили тебя эти несколько лет, что прошли после нашего расставания!.. Я знал тебя юношей смелым, но добродушным, пекущимся об обиженных, но брезгующим кровью и жестокостями... А теперь... Ты стал похож на жителя пустыни, который в борьбе со львами забыл сладкие человеческие чувства, в ушах которого никогда не звучала заповедь пророка: «Перекуем мечи свои на орала, и агнец мирно уснет рядом со львом, и дети без опаски будут играть над змеиным гнездом»[32].

К распалившей взор Йонатана ненависти примешалось выражение болезненной насмешки:

— А ты, Юстус, что, жил в святой голове пророка и узнал, как далеко в будущее был устремлен взгляд его, когда он произносил эту свою заповедь? Только Предвечный может знать времена исполнения пророческих видений. Я, из моря крови и из пламени рукой Его выведенный, знаю, что они пока не настали. До тех пор, пока справедливость не воцарится в мире, пока человек будет восставать против человека и сильный будет попирать слабого, меч возмездия должен доставать тех, кто, подобно Агриппе и Иосифу, предают дело слабых, но справедливых...

— Каждый человек несет бремя своих грехов, — с грустной рассудительностью возразил Юстус. — Если опасения, равнодушие, жажда славы и наслаждений отвлекают кого-то от правого дела, то вы грешите избытком запальчивости, безумием, бросающим вас на напрасные мучения, грешите сердцем, ставшим равнодушным к мерзостям жестокости. Вы называете их отступниками и предателями, они величают вас усердными безумцами, кровавыми палачами...

—Да, мы таковы!—приподнявшись на подушках, произнес Йонатан. В тот же момент в его руке сверкнул кривой короткий кинжал. —Да, Юстус, я усердствую в деле своем, и, когда была пора, я срезал кровавые гроздья в винограднике едомском и готов срезать их и дальше... вот этим серпом.

Юстус прикрыл глаза рукой.

— Спрячь это оружие, — быстро прошептал он, — оно может выдать тебя... Зачем ты носишь его с собой? Искушение легко может соблазнить обезумевшее сердце...

Йонатан спрятал кинжал за пазуху и с горькой усмешкой начал:

— Не бойся! Я не сделаю ничего плохого твоему Агриппе. Страда была долгой и страшной. Хочу отдохнуть. Я уйду далеко, в тихом уголке возведу стены дома своего, поставлю свои верстаки и рядом с женой буду воспитывать сыновей, которые могли бы наследовать мне…

Он закончил свою речь. Его черты, немного разгладившиеся при последних словах, снова помрачнели. По улице мимо дома Менахема шла веселая уличная толпа, во главе которой были женщины в приоткрывающей плечи одежде, бренчавшие на музыкальных инструментах. Десяток-другой мужчин, оборванных и босых, с зелеными венками на головах и с розами в руках и на груди, шествовали в такт музыке, громко смеясь. В веселящейся группе — этом слабом, единичном отзвуке безумного разгула, которым до краев был наполнен и кипел Рим в дни новогодних сатурналий, — чувствовалась близость оргий, которые должны были последовать за Аполлоновыми играми. Но до сатурналий было еще слишком далеко, и праздник Аполлона наполнял улицы весельем, которому поддавала страсти жаркая погода июльских дней. Недоступные взору прохожих, Йонатан и Юстус через террасную балюстраду могли отчетливо видеть пеструю шумную толпу, которая, проходя мимо дома Менахема, разразилась нестройными криками:

— Здоровья и счастья великолепному Титу, сыну божественного кесаря! Здоровья и счастья Беренике, прекрасной возлюбленной Тита!

— Ты слышишь, Юстус? Ты слышишь это? — вдруг шепнул Йонатан. — Даже эта подлая толпа соединяет имя израильтянки с именем того, кто нанес по отчизне нашей последние удары! Возможно ли такое, Юстус, чтобы она стала его женой? Можно ли допустить, чтобы такое унижение предстало перед очами народа? Чтобы слюной этого оскорбления были забрызганы наши жертвы и страдания?!

Юстус понурил голову и ответил:

— К сожалению, именно так, видимо, и произойдет! Тит любит ее и бережет, как зеницу ока, а она... Разве может женщина устоять перед очарованием лучезарной красоты, соединенной с высшим в земном мире положением? Тит самый блистательный человек в Риме и наследник Веспасиана.

— Однажды я видел ее, — задумчиво сказал Йонатан, — я видел ее, когда во время первых повстанческих движений в Иерусалиме она вышла на террасу дворца, вся в пурпуре и золоте; она протягивала к нам руки, умоляя разойтись, успокоиться и не призывать на свою голову и на всю Иудею мстительной руки римлян... Тогда она была прекрасна, но народ кричал ей: «Ты — внучка Маккавеев, так веди же себя достойно! Стань Юдифью[33]! Возьми меч, вдохновись примером предков своих и веди нас в бой, как огненный столп вел отцов наших в пустыне!» О, это был великий момент, Юстус, момент, когда эта женщина могла стать душою народа своего, силой и славой его и, как знать, может, даже его спасением... Но она...

— Знаю, — завершил Юстус, — она вместе с братом своим покинула восставшую столицу...

— Убежала, ища спасения в лагере римлян! Тогда Тит одной рукой поджигал Иерусалим, а другой надевал на ее палец обручальное кольцо... О, Всевышний! Неужели ни одна из Твоих молний не поразит их, чтобы разорвать этот похабный, кощунственный, отвратительный союз?

Страшен был в это мгновение Йонатан. Глаза, налившиеся кровью, он обратил к небу, судорога прошла по исхудавшему лицу, а в руке его снова заблестел кинжал. Юстус быстро перехватил его руку:

— Успокойся! То, чего ты так опасаешься, может, и не произойдет. Тит уже давно взял бы Беренику в жены, если бы не противился этому его отец, пожелавший породнить своих сыновей с виднейшими римскими семьями и тем самым еще больше возвеличить низкий и игрою судьбы вознесенный до таких высот род свой; если бы не противился этому римский патрициат, усматривающий в соединении римского кесаря с восточной женщиной оскорбление для себя; если бы не противились этому даже философы, имеющие здесь огромное влияние и презирающие Израиль за веру его, которую они почитают собранием предрассудков темного и грубого народа... Ты знаешь, что стало со стоиком Герасом, который публично обрушился на Тита за выставление напоказ его любви к Беренике? Гераса казнили на площади. Более ужасная судьба выпала только Дионисию из Прузии. В цирке, в присутствии ста тысяч человек, он обратился к Титу, чтобы тот вернулся к жене своей, Марсии Фурмилии, брошенной им ради Береники, а последнюю чтобы отправил назад, на ее родину... Дионисия выпороли публично и изгнали из Рима, но родственники и друзья Марсии Фурмилии остались, а желание отомстить за нанесенное им оскорбление усиливает и множит врагов императорской власти, которые все еще остаются в Риме и во главе которых стоят претор Гельвидий и стоик Музоний.

Йонатан внимательно слушал этот рассказ.

— Юстус! — начал он медленно и задумчиво. — Римляне и те сопротивляются этому союзу, но из-за презрения к нам и ненависти... а что же между собратьев наших не нашлось ни одного смельчака?