Фельдмаршал Борис Шереметев - Сергей Мосияш

— Как зовут вашего пашу?

— Гассан-паша.

— Возьми, Корнелий Иванович, побольше золотых, — посоветовал Петр. — Сухая-то ложка рот дерет.

Когда ушла лодка с вице-адмиралом, Головин с боцманом Петром Михайловым отправились на «десятке» к турецкому адмиралу. Тот вполне дружелюбно встретил своего русского коллегу и пригласил садиться к столу. Русский адмирал снял плащ и шляпу и бросил на руки своему боцману, уставшему стоять у двери.

— Это поразительно, господин адмирал, — говорил турок. — Татарские лазутчики докладывали, что устье Дона обмелело, что русские корабли не смогут выйти в море. А вы вышли. Как?

— У нас есть хороший лоцман, он и вывел флот на простор.

«Хороший лоцман» огромного роста стоял молча у выхода, держа на полусогнутой руке плащ адмирала. Турок посмотрел на него с некоторой завистью: ему бы такого боцмана.

— Я уполномочен, господин адмирал, своим государем заверить вас в полнейшем к вам миролюбии.

— Я-то вам верю, адмирал, как-никак мы коллеги. И потом, у нас же перемирие. Но есть горячие головы, предлагающие даже засыпать Керченский пролив.

— Засыпать? Для чего?

— Неужто не ясно? — усмехнулся турок. — Чтоб запереть вам выход в Черное море.

— Но разве это возможно?

— Вот и я им говорю: какой же дурак засыпает море?

— Господин адмирал, мы всего лишь провожаем нашего посла к султану.

— Об этом надо договариваться с Гассан-пашой, адмирал. И потом, если даже он и пустит, то всего лишь один корабль с послом.

— Конечно, конечно, мы так и хотим. Весь флот вернется назад в Таганрог. Вы бы не могли переговорить с пашой, убедить его?

— Гассан-паша не подчинен мне, но я постараюсь.

Если адмирал Головин с боцманом Петром Михайловым пробыли у турецкого адмирала около часа, то Крюйс уламывал пашу весь день и воротился на корабль уже в темноте и начал ругаться, едва ступив на палубу:

— Чтоб он сдох, этот паша!

— Ну что? — спросил Петр в нетерпении.

— Он же мне все жилы вытянул, гад. Говорит, пусть ваш посол едет по суше. Потом давай пугать: море ныне бурное, корабль ваш непременно потонет. Я ему: ну если потонет, мол, значит, так Бог и ваш Аллах повелели.

— Ну чем кончилось-то, Корнелий Иванович? Не томи.

— Чем, чем? Пришлось поддержать его торговлю.

— Какую торговлю?

— Он меня стал кофем угощать. Я, чтоб сделать ему приятное, говорю: какой у вас прекрасный кофе, хотя, честно, плюнуть хотелось. А он и вцепился: «Правда? Я продаю его. Купите». Я и купил. А куда денешься? С какой-то стороны надо брать на абордаж паразита.

— Ну и зацепил?

— А то.

— На сколько ж взял кофе-то?

— На все восемьдесят золотых дукатов {106}.

— Ха-ха-ха… — захохотал Петр. — Куда ж тебе столько, Корнелий Иванович?

— А черт его знает. Мне этого за всю жизнь не выпить. Ну чем-то ж надо было его ублажить.

— Ну и?..

— Ну и все. Завтра утром «Крепость» пустят в Черное море, но в сопровождении турецкого конвоя.

— Ай умница, Корнелий Иванович! — обнял Петр, смеясь, адмирала. — Ничего. На Москву прибудешь, я восполню твои издержки. А кофе где?

— Кофе, сказал, завтра пришлет со шлюпкой.

— Ну хоть взял с него какую-то роспись?

— Что ты, государь? Чтоб сорвался? Может, он этого кофе никогда не пришлет. Я рад, что он золотые взял. Не постеснялся, паразит, все пересчитал.

Но Гассан-паша оказался честным партнером, утром шлюпка привезла купленный кофе вице-адмиралу.

— Ну и славно, — молвил довольный покупатель. — Всему флоту на месяц хватит хлебать.

«Крепость», провожаемая пушечными выстрелами, подняла паруса и, выйдя из строя эскадры, направилась в море. От Керчи за ней устремилось три турецких корабля сопровождения. Петр поднялся на шканцы со зрительной трубой и смотрел через нее на удаляющийся корабль. Вдруг окликнул:

— Александр Данилович?

— Я слушаю, государь.

— Какое нынче число?

— Двадцать восьмое августа.

— Вели записать в вахтенном журнале: двадцать восьмого августа тысяча шестьсот девяносто девятого года от Рождества Христова первый русский военный корабль вошел в Черное море. Слышишь? Первый.

— Слышу, Петр Алексеевич. Исполню.

Петр оторвался от зрительной трубы, оглянулся на спутников, толпившихся тут же. Глаза его сияли торжеством:

— Федор Алексеевич! Борис Петрович! Федор Матвеевич! Наконец-то свершилось. Запомните этот день.

И опять повернулся в сторону моря, приложил снова к левому глазу зрительную трубу. И вдруг вскричал, ликуя:

— Ай молодец Пембрук! Ай молодец! Он идет в галфинд под всеми парусами, даже лисели [4] выкинул. Турки отстают. Ага, сукины дети, знай наших! Вот попомните, Пембрук в два дни долетит до Стамбула. А эти шнявы дай Бог если в три доберутся.

Петр оказался прав. «Крепость» через два дня была у Стамбула, а конвой сопровождения приплелся через сутки после нее.

Глава двенадцатая

В ДВУХ ИПОСТАСЯХ

Ровно через месяц после проводов «Крепости» в Турцию, 27 сентября, царь прибыл в Москву со всей своей свитой. На него сразу же свалилось две, а точнее, три заботы.

Еще с 26 июля царя дожидалось в Москве шведское посольство, прибывшее в Россию для подтверждения условий Кардисского договора {107}, закрепившего в 1661 году за Швецией побережье Балтики. Подтверждение сие требовалось в связи с восшествием на престол юного короля Карла XII {108}. Подтверждение Кардисского договора имело для Швеции важное значение, так как освобождало ее силы для участия в предстоящей войне за Испанское наследство.

Перед самым приездом Петра в Москву прибыл и представитель саксонского курфюрста и польского короля Августа II генерал Карлович для заключения военного наступательного союза против Швеции.

Мало этого, в Москве ожидал царя и посланец датского короля некий Гейне, и тоже с целью: привлечь Петра в союзники против ненавистного врага — Швеции.

— Невеста одна, а сватов-то, — шутил невесело Петр, — не знаешь кому руку и сердце отдать.

— Я думаю, Петр Алексеевич, — говорил Головин, — нам надо разделиться.

— Как, Федор Алексеевич?

— Ну, скажем, мы с тобой начнем переговоры с саксонцами, а Возницын пусть водит за нос шведов в Посольском приказе.

— А датчанина кому поручить?

— Датчанина? Гм…

— Знаете, Федор Алексеевич, пожалуй, с Гейнсом я один переговорю. С Августом я хоть и на словах, а уже договаривался, а с Фридрихом об этом и речи не было.

— Только надо все в великой тайне держать.

— Это само собой.

Дабы шведы не пронюхали о переговорах, Гейне был приглашен в Преображенское, где его ждал царь с переводчиком Шафировым {109}. Справившись, как водится, о здоровье «нашего брата короля Фридриха», Петр приступил к переговорам без всяких экивоков, поскольку между Данией и Россией не было никаких противоречий. Зато был общий интерес — Швеция.

— Господин Гейне, можете передать королю, что я готов вступить с ним в союз против Швеции сразу же после заключения мира с Турцией.

И как Гейне ни уламывал царя, маня молниеносной войной и победой над проклятым шведом, Петр стоял на своем: пока нет мира на юге, он не может двинуть армию на север.

— Ну что ж, — вздыхал датчанин, — мой король рвется в бой, и я боюсь, ваше величество, как бы вы не опоздали к разделу пирога.

— Не бойтесь, господин Гейне, пирог еще сыроват. Пусть допечется.

Поручив датчанина заботам Толстого с наказом как можно скорее вежливо выпроводить его из Москвы, дабы он, упаси Бог, не проболтался какому-нибудь шведу о своей миссии, Петр призвал к себе Головина и начальника Посольского приказа Возницына.

— Ну что, Прокофий Богданович, назвал гостей, а нам расхлебывай.

Возницын ответил в тон полушутливому замечанию царя:

— Что делать, государь, гости-то все незваные да прожорливые, разъязви их. Шведы вон с июля хлеба одного возов десять умяли.

— Что так-то?

— Так их ить полторы сотни. В Охотном ряду в собаку кинь — в шведа угодишь.

— А саксонцев много ли?

— Не. Этих с обслугой человек пятнадцать, не более. Возглавляет их генерал Карлович, и при нем есть некий господин Киндлер. Но как я узнал стороной, под этим именем скрывается некий Паткуль, ливонец.

— Как узнал-то?

— Да подкупил одного из обслуги, он и рассказал.

— И что ж он рассказал?

— Что этот Паткуль имел поместья в Ливонии, но когда шведский король Карл XI провел редукцию {110}, что по-нашему означает отъем земель в казну, этот Паткуль взбунтовался. Его судили, присудили к смерти. Он бежал. Кому ж помирать охота! Явился в Саксонию к Августу, тот произвел его в полковники, и вот он у нас, правой рукой Карловича. Токо, я смекаю, эта «правая рука» всем и заправляет. Вот зачем только фамилию сменил? Не понимаю.