Последнее лето - Николай Почивалин

В запорошенном окошке светилось желтое пятно; Тарас Константинович открыл ворота, поставил Крикуна под навес, прикрыв попоной - мороз в ночь крепчал.

- Кто там? - открыв дверь, с крыльца певуче спросила хозяйка.

- Свои, Клавдия.

Впустив в дом седой клуб, директор вошел, зябко вздрогнул: так тепло, уютно было в избе.

- С чем хорошим, директор? - насмешливо спросила Додонова. В короткой юбчонке и кофте, по-домашнему простоволосая, она стояла посредине комнаты, скрестив руки.

- Хорошего мало. - Не раздеваясь, Тарас Константинович тяжело опустился на табуретку. - С добрым словом - больше ничего у меня нет.

- Твоим добрым словом весной я их не подкормлю.

- А что я могу?

- Да ведь погибнут, Тарас Константинович! - Певучий голос Додоновой жалко дрогнул. - Неужто мне их по весне как сор вон выметать? Илье-то я что писать стану?

- Люди, Клавдия, гибнут. Дети...

- Да ведь жаль, Тарас Константинович! Они-то разве виноваты, что люди без драчки не могут? Живые ведь тоже.

Проникшись острой жалостью к пчелам, хозяйка, наконец, обратила внимание и на устало сгорбившегося человека. Сняв только шапку, директор так и сидел в застегнутом полушубке, с поднятым воротником, глаза его из-под мокрых нависших бровей смотрели угрюмо и безучастно - мимо тускло горящей семилинейки в синее, затянутое льдом окно.

- Охолодал, никак? Ну-ка, раздевайся, чаем я тебя напою.

- До дома уж, - вяло отказался Тарас Константинович. - Сейчас поеду.

- Скидай, скидай - никуда твой дом не убежит. Обогреешься малость и поедешь.

Клавдия захлопотала; рослая, высокогрудая, в прорторной кофте, под которой ходуном ходило сильное тело, она ставила самовар, гремела посудой, собирая на стол, и вдруг засмеялась.

- Хоть ты и директор, а все одно какой-никакой, а мужик. Тебе, поди, не чаем греться надо? - Она достала из шкафчика початую бутылку водки, объяснила: - Еще как рыжего своего провожала, осталось.

- Немного же выпили.

Черные разлетные брови хозяйки дрогнули не то насмешливо, не то осуждающе.

- Загадала: за месяц-другой справятся, вернется - допьем. А теперь, видно, не скоро дождешься. Пока от Москвы до Берлина-то дотопаешь!

- Пишет?

- Строчит. Да все больше веселое такое. Видать, лихо приходится. Клавдия подняла стопку. - Ну, давай, директор, - может, и его там кто в такую морозяку приветит.

Она умело выпила, в потемневших карих глазах снова мелькнуло то же самое непонятное - насмешливое пли осуждающее - выражение.

- А ребятишки где?

- К бабке на выселки пошли.

- Здоровы?

- Чего им делается! В отца да мать, не хиляки.

Водка разлилась по телу горячими струйками; выгоняя остатки холода, Тарас Константинович постучал под столом, как колотушками, валенками после хождения по фермам их схватило, как панцирем.

- От недоумка! - сорвалась с места Клавдия. - На печке же вон Илюхины стоят, горячие.

- Да не надо, поеду я сейчас.

- Чуток посидишь и как в бане будешь, - не слушала его Клавдия. - Я сама, как настужусь, - сразу в них. А то вон когда снег, Васька или Аленка оденут - до пупка, потеха!

Она проворно поднялась по ступенькам на печку, наполовину скрывшись за ситцевой занавеской - между чесанок и поднявшейся юбкой молочно-розово обнажились крепкие ноги, - спрыгнула с большими подшитыми валенками.

- На, держи. Видал, какие - огонь! Ноги в тепле надо - первое дело это.

Переобуваясь, Тарас Константинович нагнулся и машинально, не думая, ухватился за горячую руку Клавдии. Странно всхлипнув или вздохнув, - Тарас Константинович не успел понять, - она прижала его голову к вздымающейся груди, задула лампу.

Проснулся он внезапно, как от толчка.

Какое-то время он лежал, не открывая глаз, надеясь, что все ему просто приснилось, и одновременно прислушиваясь к незнакомому, не оставляющему сомнения ровному дыханию у своей щеки. Маша спала не так: бесшумно, изредка по-ребячьи причмокивая...

Прихожая и горница, с нетронуто белеющей в проеме двери супружеской постелью, были залиты голубоватослюдяным светом морозной лунной ночи; в окне сахарно цвели синие диковинные листья.

Тарас Константинович встал, оделся, влез, поежившись, в сырые, тут же у кровати сушившиеся валенки и полностью, наконец, придя в себя, посмотрел на Клавдию. Она спала, подложив под голову голубоватую округлую руку, с темной ложбинкой под мышкой и скинув с ног жаркое лоскутное одеяло, открытые выше колен, причудливо голубоватые, они были так женственно-нежны, прекрасны и доступны, что Тарас Константинович чуть было снова не остался.

Тихонько переведя дыхание, он прикрыл ее одеялом, осторожно снял с крючка полушубок и шапку, вышел.

Из-под навеса тотчас донеслось обиженное ржание Крикуна.

Несколько дней подряд Тарас Константинович пытался отмахнуться от всего, что произошло, - за заботами и тревогами, не оставлявшими, кажется, ни минуты свободной, перед суровым и главным, чем жила страна, все это, наверно, и в самом деле было незначительным житейским случаем; но ничего с собой поделать не мог. Стоило хоть на секунду остаться одному - если не буквально, то хотя бы мысленно, как снова думалось все о том же. Тарас Константинович испытывал смешанное чувство неловкости, растерянности, сознания ненужности происшедшего.

Досадуя и ожесточаясь на самого себя, он иногда с трудом удерживал желание рассказать обо всем жене. Она и сама чутко уловила, что его что-то беспокоит, тревожит; спросила - он отделался ничего не значащими словами. Допытываться Маша не стала - то ли просто занята была не меньше, чем он, то ли, скорее всего, по врожденной деликатности своей. Тарас Константинович и позже нет-нет да и ловил на себе ее пытливые, украдкой, взгляды, досадовал снова, понимая, что даже среди очень близких людей что-то лучше оставлять недоговоренным.

Это же самое смешанное чувство внутреннего разлада, растерянности и двойной вины, перед женой и Клавдией, и заставило его в конце концов поехать на пасеку опять.

Сильными мужскими движениями - разрумянившаяся, в красном платке и ватнике - Клавдия орудовала в заснеженном дворе метлой, шутливо замахивалась на сынишку и дочку, с визгом отскакивающих от нее. Должно быть догадавшись, зачем он приехал - по его нерешительному виду, виноватым глазам, она загнала ребятишек домой, медленно, закрыв за ними дверь, спустилась с крыльца.

- Вот какое дело, Клавдия, - трудно и не так начал Тарас Константинович. Клавдия перебила его.

- Чего ты казнишься, Тарас Константинович? Не было ничего. Уразумел? ничего, говорю, не было.

Она смеялась - искренне, просто, ошеломляюще, - смеялись ее губы, глаза, и только в беспокойной глубине их дрожали, то исчезая, то появляясь снова, влажные крохотные звездочки.

- И говорить тебе ничего не надо - все и так видать. Худо тебе тогда было, не по себе.

Он стоял перед ней, неловко переминаясь, растеряв все слова, которые он должен был сказать ей, а их вместо него сказала ему она; слушал, полный уважения и благодарности, как говорит она, облизывая языком полные губы, и, одновременно стыдясь того, что думает, испытывал тайную мужскую гордость, что он был с ней, хотя и понимал, что, не пожелай этого она сама, он не узнал бы ее. И все никак не мог спросить - не собравшись еще с мыслями, только смутно, в себе, ощущая этот вопрос: а как же, мол, ты сама?..

- Про меня, небось, думаешь? - спросила Клавдия, щеки ее полыхнули еще ярче. - В жмурки играть не стану - скажу, двое нас тут с тобой. Нашло тогда на меня - бывает это у баб. Так и мой хмель как рукой сняло. А со своим рыжиком - уж сама посчитаюсь. Мой грех - мой и ответ. Да если тебе как на духу сказать, грех-то мой перед ним - с мизинец вот!

В отчаянной своей откровенности - одновременно чуть ли не хвастая, что муж у нее такой ухарь, и не скрывая женской уязвленной гордости, - она призналась:

- Иной раз, веришь, - и сейчас еще иду по деревне, увижу парнишечку какого огнистого - сердце так и захолонет: не моего ли, думаю, обсевок-то?

Оглянувшись, не выглядывают ли из дверей детишки, Клавдия притянула к себе Тараса Константиновича, поцеловала в лоб и тут же оттолкнула.

- Прощай, неумеха, - сладко и горько сказала она. - Трудно тебе: не умеешь ты для себя жить.

Возвращаясь в совхоз, Тарас Константинович снова понял, насколько же тоньше, щедрее и умнее мужчин бывают женщины. Теперь он, как и прежде, мог работать и жить не оглядываясь.

О молодой пасечнице директор совхоза вспомнил весной, когда узнал, что она на свои сбережения купила на рынке сахар и тем спасла пасеку. А спустя четыре года бравый рыжебородый старшина До донов вошел к нему в кабинет, печатая шаг и сияя всеми своими тремя орденами Славы. Тарас Константинович поздравил солдата с победой и с возвращением к мирному труду и тогда же, впервые оробев перед своим же работником, отвел глаза в сторону.

Тарас Константинович захмелел - стопка оказалась не по нему - и время от времени, когда мысли снова возвращались к исходной точке, ошеломленно качал головой. Все еще не верилось, хотя тайные слова были произнесены и сказавшие их люди сидели рядом, его же потчуя.