Помни Рубена. Перпетуя, или Привычка к несчастью - Монго Бети

— Мне кажется, — сказал он серьезным тоном, увлекая Абену к бараку, битком набитому людьми, — мне кажется, будто все, что сейчас со мной происходит, это, в сущности, временное лихолетье. Я надеюсь, что нас выпустят, как только закончится война.

— Иными словами — когда рак свистнет, — горько усмехнулся Абена. — Тебе ли не знать, что войны между белыми никогда не кончаются. После какой же войны тебя освободят?

Измученный двумя неделями беспрерывного напряжения, которое довело его почти до неврастении, ошалев от встречи с другом, как от наступившего наконец долгожданного праздника, Абена без сил опустился на скамью, к которой подвел его Мор-Замба. А тот, обращаясь к окружавшей их толпе, объявил:

— Это мой брат, мой младший брат. Рассказать вам, какой путь он проделал, чтобы со мной повидаться, так вы не поверите! Вот он какой, мой братишка!

Абена как во сне слушал его и следил за необычными вещами, происходившими на его глазах в бараке. Продолжая разговаривать, Мор-Замба накинул на себя какой-то белый балахон и, вооружившись небольшим инструментом из блестящей стали с двумя ручками, похожим на тонкие ножницы, стал возиться у низкого длинного стола, обитого жестью, рядом с которым был виден другой столик, повыше и поуже, уставленный множеством больших и маленьких пузырьков и склянок.

Обмениваясь восклицаниями, заключенные по очереди отделялись от толпы и подходили к Мор-Замбе. Один засучивал штанину и, положив ногу на стол, ждал, пока Мор-Замба промоет рану и смажет красной или синей жидкостью с помощью кусочка ваты на кончике пинцета; или же выяснив что-то у другого больного, Мор-Замба доставал из пузырька два-три крохотных белых зернышка и давал ему про!.отить; третий поворачивался к нему спиной, спускал штаны, и Мор-Замба не моргнув глазом всаживал ему в зад иглу, надевал на нес шприц и большим пальцем выдавливал его содержимое, проделывая все эго так уверенно, будто всю жизнь только этим и занимался.

В знак благодарности больные обнимали его или, громко хохоча, дружески похлопывали по спине. Абена не верил своим глазам. Ни за что ни про что угодив в этот ад, Мор-Замба остался таким же, каким был в Экумдуме: так же заботился о других, утешал их, поддерживал советом, всегда готов был оказать любую услугу, прийти на помощь хворому и слабому Абена ожидал встретить раба, клянущего свою горькую долю, а увидел льва, словно бы и не замечающего цепей, которыми его опутали.

Весь остаток дня Мор-Замба рассказывал ему о лагере губернатора Леклерка, о жизни заключенных, говоря обо всем этом без тени гнева и возмущения, как о чем-то обычном и вполне терпимом. Обязанности фельдшера он исполнял добровольно и, по правде сказать, занялся этим случайно. Сначала по воскресеньям для осмотра заболевших к ним наведывался настоящий фельдшер. Потом было решено, что впредь это сможет делать его помощник, то есть Мор-Замба. Ему приходилось вести прием каждый вечер после работы, а по воскресеньям — в течение всего дня. Разумеется, он ничего за это не получал, по крайней мере официально. Высокое начальство, которое никогда не появлялось в лагере, не желало, чтобы на воле проведали о своих родственниках, угодивших за колючую проволоку, а если такое и случалось, все равно свиданий не разрешало. Однако родные могли сообщить заключенному, что они остановились в Ойоло там-то и там, и тогда он мог во время воскресной прогулки подговорить охрану свернуть в нужном направлении — разумеется, за известную мзду. Эти татуированные молодчики были так жадны, что не брезговали и мелочью. Получив свое, они позволяли отцу или брату заключенного пройти в лагерь под видом рабочего, приглашенного для какого-нибудь ремонта в барак, и таким образом родственникам иногда удавалось хоть мельком повидаться. Ведь достаточно было иметь какое-то официальное поручение в лагере, чтобы тебе позволили проникнуть на его территорию и свободно разгуливать там хоть целый день. Абена, к примеру, будет теперь считаться состоящим при отце Дитрихе; если кто-нибудь вздумает подвергнуть его допросу, ему надо будет просто заявить, что он помощник миссионера, больше от него ничего не потребуют.

— И, несмотря на все это, у вас никогда не бывает побегов?

— Никогда, старина. Даже мысль об этом никому не приходит в голову. Все знают, что дразнить стражников не следует: от них нет защиты. Мы бесправны, нам некому пожаловаться, тут не существует никаких законов. Однажды они весь вечер избивали одного малого — уж не помню, в чем он перед ними провинился. Вполне возможно, что им просто хотелось позабавиться по пьяной лавочке. Наутро бедняга не поднялся. Мы, разумеется, дали знать в госпиталь, но, как всегда бывает в таких случаях, парней с носилками оттуда прислали только к вечеру. Так что, когда его вынесли из зоны, он уже отдал концы.

— И вы ничего не сделали, узнав о его смерти? Никому не сообщили?

Мор-Замба не ответил на его вопрос и, помолчав немного, сказал:

— Ну вот, ты и повидал меня, поговорил со мной. Теперь тебе пора обратно, в Экумдум. Не горюй из-за меня. Здесь тебе нельзя оставаться, ты умрешь с голоду. Или от одиночества. Сам видишь, жизнь в городе — ужасная штука. Тебе хочется доказать, что ты любишь меня, не так ли? Так вот, я тебя просто умоляю: вернись в Экумдум.

— Об этом не может быть и речи, — отрезал Абена. — Я останусь здесь до тех пор, пока тебя не выпустят.

— Не упрямься: меня, может статься, не выпустят никогда, ты сам только что это говорил. Какая будет польза от того, что ты целыми днями станешь торчать у ворот лагеря, смотреть, как я выхожу на рассвете и возвращаюсь вечером, усталый, грязный… и так за годом год… десятки лет…

— Но неужели нельзя ничего предпринять?

— Ровным счетом ничего. У меня здесь было время все это обдумать. Послушать, что люди вокруг говорят. Понаблюдать за всеми. И я понял: сделать ничего нельзя. Так что возвращайся-ка в Экумдум.

— Ни за что!

Абена покинул лагерь только с наступлением темноты; Мор-Замба дал ему немного денег из своих скудных сбережений. На следующее утро Абена снова принялся теперь уже за привычную работу и, собрав два полных ведра навоза, отнес их отцу Дитриху в католическую миссию.

— Молодец! — похвалил его старик. — Я вижу, туго тебе приходится вдали от дома, в чужом краю, а ты еще находишь силы утешать брата. Перебирайся-ка жить в миссию. Тут по крайней мере у тебя будет пища и крыша над головой. Платить я тебе, разумеется, ничего не могу: у меня и без того каждый грош на счету. Ведро навоза в день — вот и все, что от тебя требуется, дитя мое.

И Абена поселился в соломенной хижине, стоявшей среди прекрасных виноградных шпалер, в стороне от главных строений и неподалеку от флигеля, где жили помогавшие старику служки — всегда одетые с иголочки юноши, которые и не думали скрывать своего презрения к новому соседу.

Абене пришло на ум заговорить с Дитрихом о Ван ден Риттере; тот очень обрадовался, услышав про него, и попытался уточнить географическое положение родных краев Абены, но, сколько ни бился, не мог ничего понять из расплывчатых объяснений юноши. Тогда Дитрих подвел его к карте — прежде Абена не видел ничего подобного. Он застыл перед большим листом раскрашенного картона, разинув рот, опустив руки и вытаращив глаза. Однако с помощью наводящих вопросов о пути, который юноша прошел, добираясь до Ойоло, о племенах, встречавшихся ему по дороге, о реках, которые ему пришлось переплыть, об административных пунктах, мимо которых он проходил, старик в конце концов установил, что Экумдум находится на крайнем юго-востоке колонии. Абена был совершенно потрясен, когда старик объяснил ему, где расположен его родной край по отношению к остальной территории страны и даже отчасти по отношению ко всему свету, показал, где проходит граница колонии и где начинаются смежные владения: английские — неподалеку от Экумдума, испанские — напротив, французские — выше и по обеим сторонам.

— Смотри! Смотри-ка! — восклицал миссионер. — Так, значит, вот он где, твой край! И там теперь живет Ван ден Риттер? В такой глуши? Что за восхитительный человек! А как он ладит с твоими земляками?

— Он выстроил себе дом в стороне от поселка.

— Дом — это основание миссии. А часто ли общается он с людьми, ходит ли к ним, говорит ли с ними?

— Нет, он сидит у себя дома вместе со слугами и навещает только вождя.

— Какой замечательный юноша! — уже с некоторым колебанием повторил Дитрих, словно усомнившись в истинности этого категорического утверждения. — Какой все-таки достойный ревнитель веры!

Так было заключено нечто вроде союза между седобородым миссионером и гордым сыном Экумдума, которого превратности судьбы сделали бездомным бродягой. Он исполнял все, что велел ему отец Дитрих, но главной его обязанностью в силу неписаного соглашения оставался сбор навоза. Он так преуспел в этом деле, что стал образцом для всех неимущих школьников, а рвение и ловкость избавляли его от их глупых насмешек. Каждое воскресенье он проникал вслед за миссионером в лагерь губернатора Леклерка и проводил там целый день в обществе Мор-Замбы, по доброй воле ставшего фельдшером. Их свидания были одной из тех милостей, которые судьба время от времени дарует скитальцам-горемыкам, словно бы вознаграждая их за бесконечные лишения обманчивой радостью краткой передышки на трудном пути.